Книги прорастают по весне

Первая работа маслом в этом году. Надо пока лето не кончилось еще хоть одну написать, а то мало одной за год (в не теплое время года я писать не могу - с не распахнутыми окрнами-дверьми от запахов дурею)

@темы: живопись, масло, натюрморт, "мои рисунки", "лытдыбр"

---

Закончили черновик романа

Трудно в это поверить, но мы с соавтором вчера закончили черновик романа "Два берега Хамры".
175 950 слов
1 142 880 знаков с пробелами
Реально двухтомник. Осталось отредактировать.
За 3 месяца и 6 дней - потому что оторваться и не писать было невозможно. И осознать, что оно закончилось невозможно тоже. Странные чувства.

До девятой главы лежит тут:
samlib.ru/c/chausowa_e_i/two_banks_hamra.shtml
Остальное будем рассылать по запросу.


(А это моя к нему иллюстрация, так что пусть будет тут)

@темы: писательская кухня, "мои рисунки", Два берега Хамры, "лытдыбр"

---

Закат, вид с балкона

@темы: " фото", "Киев"

---

У Карпенко-Карого свои сто тысяч, а у нас с соавтором свои: вчера в черновике романа наступило сто тысяч слов. Какая-то запредельная цифра.
И это все еще не конец!

@темы: писательская кухня, Два берега Хамры, "лытдыбр"

---

Два берега Хамры, обложка

Вариант не последний, но и этот нравится очень.


(Клик ведет на роман)

@темы: "фотоарт", Два берега Хамры

---

Вонзив пытливые зеницы
В печатных знаков черный рой,
Сперва одну прочтешь страницу,
Потом приступишь ко второй,

А там, глядишь, уже и третья
Тебя поманит в путь сама...
Ах, кто придумал книги эти –
Обитель тайную ума?

И. Иртеньев

@темы: книги, "кошка", " фото"

---

Такую красоту мне сделали, приятнооо!

30.05.2016 в 02:14

Пишет  Katze_North:

очередная иллюстрация
На сей раз - к милейшему фику про Ветинари и Низза Ты со мной?, написанному для меня Vedma_Natka. ^____^ Уруруру!

@темы: не мое

---

Книги по истори костюма

Тут у меня кой-кто интересовался моей подборочкой этих книг, что ж я сняла, она правда скромная. И в действительности я, увы, не прочла и это все на самом деле, только половину - все руки не доходят. Вот, наверное, сейчас не попрячу на места все, а оставлю для дальнейшего изучения хоть одну.

@темы: книги, "проект", " фото"

---

Корабль, груженый золотом

К маминому дню рождения Теме разумеется, нужно было сделать поделку. Ну это означает что я нахожу мастер-класс в сети, подготавливаю материалы и помогаю ребенку сделать это самое, что найду. Но, честное слово, на корабль я замахиваться не собиралась. Но в МК было написано, что он совсем простой и для новичков и я почитала и поняла - осилим! В-общем вот, корабль из поролона, плюшевого шарфика, органзы, зубочисток, булавок, проволочек и лоскутков, оставшихся после пошива кукольного платья. И одной деревянной реечки-мачты и реечек - бывших кисточек (которые списались но были сохранены, вдруг деревянная часть пригодиться - вот и пригодилась).
Нагружен мамиными любимыми конфетами "Киев вечерний".







И с пассажиром - конфеты уже съели, а осьминог так там и живет.

@темы: "Артем", " фото", "лытдыбр"

---

Круговорот творчества и рекламы )))

Чтобы рекламировать свой роман создали группу, чтобы наполнять группу пишем статьи, оформляем цитаты, сейчас вспомнила, что вот фото еще могу туда делать специально про книги... Первая ласточка:



Ну вот это с расчетом, что кто-то репостнет фото с книжечкой, потом кто-то увидит репост, зайдет в группу, там увидит ссылку на роман... Зато пофоткала, а то просто так с этим романом как-то не до того ыыыы ))))

Да, и на всякий случай, разумеется, ссылка прям на роман, пропуская этап "зайти в группу"
samlib.ru/c/chausowa_e_i/two_banks_hamra.shtml

@темы: книги, " фото", "лытдыбр"

---

Адиля - в лицо

Соорудила потрет главной героини нашего романа - Адили бин-Джахиры бени-Феллах аль-Ферузи.
Еще бы сделать героя и совсем красота будет )))))
А следующую главу нести сюда адски лень: она большая в пост не влезет...То ли на три части бить, то ли в комментарии пихать.Лень.
Но на СИ лежит все:
samlib.ru/c/chausowa_e_i/two_banks_hamra.shtml

@темы: "фотоарт", Два берега Хамры

---

Иллюстрация к Чтерыехмирью

Писать роман-оридж и пытаться найти для него читателей – это тот еще квест. Но вообще увлекательно пока что: новая тусовка, другое общение. Вот создали группу во Вконтакте – оказывается так едва ли не принято. Но вообще прикольно вышло: мы там стали писать заметочки по матчасти, найденной в процессе работы и клево выходит, а без группы не догадались бы.

Я собственно к чему пишу: вчера нарисовала для группы обложку, точнее так: собиралась с ноля, а потом вспомнила про один старый рисунок, очень похожий на замысел, его пришлось только найти, отсканировать и раскрасить. Собственно я его показать и хочу.

@темы: писательская кухня, "мои рисунки"

---

Просто утащила себе

Такой отзыыыв! Ах! Не каждый день про твой роман так пишут!

16.05.2016 в 18:23

Пишет  Cirtaly:

Два берега Хамры
Давно не читала сетературу, но тут мне посоветовали друзья и как-то прочлось и читается.
Там вот пишут люди роман про демонов-джиннов в красивых арабских декорациях. История про любовь, месть и всякое такое. Очень хорошо читается у меня.
Там есть общеполезные мотивы про необходимость фактчекинга и про то, что клеветать это плохо. А еще там почти все персонажи дивно эмоциональны и временами от этого у них сносит крышу, и это довольно забавно наблюдать. (Персонаж, у которого крышу не сносит, там тоже есть, и он пока что мой любимец). Мне очень нравится еще читать кучу вкусных описаний.
Поначалу мне вообще дали ссылку на выкладку на фикбуке, и я сильно ржала, потому что это воспринималось как мощная такая пародия на творчество начинающих человеков со множеством заместительных синонимов. Очевидное отличие в том, что в данном тексте заместительные синонимы исключительно к месту и в точности соответствуют стилистике арабских сказаний. Очень красивый текст получается.
Авторы развернулись на длинную историю, так что им нада отзывов. В общем, рекомендую присоединяться к чтению, оно хорошее, а авторы котики.

@темы: писательская кухня, Два берега Хамры

---

Два берега Хамры, глава 3

Название: Два берега Хамры
Фандом: ориджинал
Авторы:  Vedma_Natka и Rebel_Rebel (которая, видимо, решила, что нет смысла регистрироваться на дайри)
Бета:  Katze_North
Размер: планируется макси, тут 10 000 слов (всего с первой главой 25 тысяч слов)
Пейринг/Персонажи: Адиля бин-Джахира, Шаир ибн-Хаким, Рахим ибн-Селим, Джахира бин-Сю, Якзан ибн-Фахим, тетушка Фатима
Категория: гет
Жанр: фентези, романс, драма, экшен, юмор
Рейтинг: G
Предупреждения: пахлава под сенью тамариндов, разнообразные аллюзии, псевдоарабская поэзия
Краткое содержание: Соблаговолите ли вы, достопочтенные, услышать историю о мести и любви, о свадьбах желанных и нежеланных, о сбежавшей принцессе и ищущем ее принце, о схватках и погонях, о поэтах и кузнецах? О знойной пустыне с коварными самумами, о плодородных оазисах у полноводных источников и прекрасных городах, возвышающихся среди гор и равнин?
Так выслушайте же историю Адили бин-Джахиры и Шаира ибн-Хакима!

Глава третья, в которой про Шаира сначала забывают, а потом он остается в живых лишь благодаря законам Чести, Адиля же попадает в куда менее опасный переплет

Белоснежный жеребец ибн-амира, за свою великолепную и редкую масть прозванный Сыном Сефида, растерянно тряс головой и прядал ушами – путешествие сквозь Врата сказывалось на животных точно так же, как и на навях. Шаир, однако, всегда переносил эти головокружительные ощущения легко, так что он похлопал коня по холке и решительно потянул уздечку, поскорее освобождая проход остальным. Сын Сефида послушно зашагал по пандусу вниз – но почти сразу остановился, увидев перед собой весьма удивленного янычара. Тот был молод, и на его памяти ясминских посольств в Шаярском амирате не было ни разу. Янычар с минуту очень внимательно разглядывал флаг и вымпелы знаменосца, а потом, все же сообразив наконец, что происходит, отступил в сторону с почтительным поклоном.
– Мир вам, пришедшие с миром! Добро пожаловать в Ферузу, почтеннейший ибн-амир! Извольте подождать здесь, ибо долг Чести велит мне предоставить вам достойное сопровождение, но в столь ранний час на это может понадобиться некоторое время.
– И тебе мир, достойнейший охранник прекрасного города. Миссия наша весьма спешна, так что мы поторопимся, не дожидаясь сопровождения. Тем более, нет сомнений в том, что во дворце нам выделят эскорт достойных навей, и урона Чести не будет! – отказался ибн-амир, и янычар, вновь поклонившись, вернулся на свой пост. Шаир принялся подниматься по той же улице, по которой прошла последний отрезок пути Адиля, так что его успели увидеть и сорванец, желающий драться, вместе с о своим другом Воробушком, как раз вышедшим из дому, и чиновник Водной службы, и молочница, и множество других навей, которые с любопытством останавливались и смотрели вслед пылящей делегации.
Чиновник, которого появление ясминцев очень впечатлило, настолько рвался поделиться этим, что, повернувшись к выскочившей из дома, прямо с тарелкой и полотенцем в руках, любопытной служанке, сказал:
– Многие знали, что амиры ведут переговоры, но все равно – как же непривычно видеть ясминское знамя на улицах Ферузы!
– О мой господин, вы, приближенные к государственным делам нави, знаете многое, а нам, простым смертным, это кажется и вовсе поразительным, – ответила служанка таким красивым певучим голосом, что чиновник немедленно к ней пригляделся, чтобы обнаружить, что ее лицо составляет зрелище не в пример более приятное, чем любая делегация из самой далекой страны. О чем он ей незамедлительно и сообщил, чем ввел служанку в притворное смущение, так как о своей красоте она прекрасно знала.
Так, привлекая к себе изрядное внимание жителей просыпающейся Ферузы, ибн-амир и его сопровождающие въехали на дворцовый холм и остановились перед запертыми воротами. Знаменосец выехал вперед и, усилив свой голос заклинанием, согласно всем правилам провозгласил:
– Наследник ясминского престола, благороднейший Шаир ибн-Рахим бени-Алим аc-Сефиди прибыл к правителю Шаярского амирата Рахиму ибн-Селиму бени-Феллах аль-Ферузи с добрыми и мирными намерениями, со всевозможным почтением, с целью дипломатических переговоров.
Вскоре тяжелые створки главных ворот низко заскрипели и принялись медленно расходиться в стороны. Когда они открылись, перед ясминцами предстало шесть гулямов, по правилам Чести и всем законам гостеприимства готовые сопроводить ибн-амира Шаира в стены дворца. Малики въехали во двор, передали лошадей конюхам и были отведены в комнату с диванами и блюдами, полными фруктов на столах, но тут случилась заминка. Никто не был готов к столь раннему приему внезапной делегации, и слышно было, как за дверьми бегают и взволнованно переговариваются в поисках хоть кого-то, годного к ведению дипломатических бесед.
Наконец в комнату вошел немного напуганный секретарь амира Селима Якзан ибн-Фахим, который ездил в Сефид вместе со своим господином и потому уже знал Шаира в лицо. Одежда его была в полном порядке и в целом он старался держаться строго и уверенно, однако было очевидно, что его только что выдернули из постели и он просто не успел опомниться.
– Достопочтенный Шаир ибн-Хаким, – с церемонным поклоном обратился секретарь к ибн-амиру, – чем обязаны столь... э-э-э... внезапным и ранним визитом – и чем я могу быть вам полезен в этот утренний час?
Шаир немедленно вскочил с дивана, решив, что, раз уж он так спешил сюда, не стоит тянуть и теперь.
– Мне необходимо видеть бин-амиру Адилю бени-Феллах прямо сейчас! – с запалом воскликнул он, но тут же, спохватившись, добавил: – Поскольку имею я к ней разговор важнейший и неотложнейший, чем и была вызвана внезапность и поспешность нашей миссии.
Якзан ибн-Фахим обратил к ибн-амиру такой взгляд, словно наследник ясминского престола был каким-нибудь диковинным ифрикийским попугаем. Объяснение происходящему у него было только одно: узнав о грядущей помолвке, ибн-амир Шаир внезапно воспылал к будущей супруге чувствами столь сильными, что, не в силах ждать, принесся в Шаярский амират следующим же утром. «Право, – думал секретарь амира Рахима, – эти ясминцы горячее кузнечного горна. Удивительно ли, что они постоянно с нами воюют!» Рассудив так, Якзан подумал, что, как бы ни были горячи чувства ибн-амира, драгоценнейшей Адиле следует дать выспаться, потому ответил, со всей возможной вежливостью:
– Благородная Адиля ибн-Джахира встает около одиннадцатого часа, я же, покуда вы ожидаете ее, готов прислать музыкантов и певцов для услаждения вашего слуха, либо же самолично совершить с вами прогулку по амирским садам, продемонстрировав все его сокровища, либо предоставить вам иные занятия и развлечения, которые будут вам угодны, как то велят законы гостеприимства.
– Уважаемейший, дело мое не терпит отлагательств, и я смею надеяться, что и благородная Адиля бин-Джхаира разделяет сии чувства! Достаточно ей доложить о том, что я тут, я не настаиваю на многом! – возразил ибн-амир, а у секретаря также нашлись возражения. Так они препирались несколько минут, пока наконец Якзан ибн-Фахим не решил, что не стоит соревноваться с Шаиром в упрямстве, и не вышел, туманно пообещав доложить куда следует.
– Чокнутый ясминец, – пожаловался он накибу караульный службы, который и догадался послать за секретарем, а теперь ожидал под дверью, надеясь разузнать, что привело ибн-амира во дворец в столь ранний час, – Бин-амиру ему подавай! А то она его ждет, если легла, небось, как обычно, лишь пару часов назад.
Накиб с ним от души согласился:
– У них там вся семья чокнутая: то они флаг не поднимают, то поднимают, чтоб ворваться во дворец в шесть утра. Обескультуревшие нави!
Так, обретя в накибе караульной службы понимание и участие, достойный Якзан ибн-Фахим направился далее – однако шел он отнюдь не в сторону покоев Адили, а прямо к Рахиму ибн-Селиму, поскольку тот, в отличие от дочери, мог уже и проснуться, что значительно упростило бы секретарю дальнейшие действия и объяснения. Он и вправду застал амира неспящим – хотя тот едва успел одеться и как раз собирался просить слуг принести ему завтрак. Но позавтракать почтенному Рахиму сегодня было не суждено. Секретарь вошел к нему в большом смятении и сбивчиво объяснил про внезапно приехавшего ясминского ибн-амира и про то, что тот срочно хочет видеть благородную Адилю и ждать отказывается. Также Якзан, смутившись, сообщил, что идти к бин-амире не осмелился, поскольку она – согласно деликатнейшему, словно лебяжий пух, выражению секретаря – разбуженная столь ранним утром могла быть несколько не в духе. Проще говоря, Якзан боялся, что прекраснейшая Адиля бин-Джахира может запустить в него вазой за столь бесцеремонное поведение.
Достойный Рахим, знакомый со вспыльчивым характером дочери, который она в полной мере унаследовала от своей прекрасной матери, покачал головой и, решив, что тоже не хочет сталкиваться с проявлениями ее темперамента, рассудил, что для начала может и сам побеседовать с Шаиром ибн-Хакимом. Представ пред ним в сопровождении секретаря, амир не стал выказывать и тени удивления, а вместо этого обратился к ибн-амиру со всем радушием, будто ждал его приезда с самого вечера:
– О, достойнейший сын достойного правителя! Приветствую тебя в землях Шаярии и в сердце своего дома! Душа моя наполняется радостью от того, что ныне ты здесь, и я буду счастлив принять по всем законам гостеприимства малика столь благородного!
Шаир, одновременно ожидавший и боявшийся появления бин-амиры, испытал при появлении ее отца чувства ошеломительно разнообразные: облегчение от того, что объяснения с Адилей откладываются, разочарование по тому же самом поводу и жгучий стыд перед родителем обиженной им нави, которому тоже придется рассказать, что же он натворил. Потому он отреагировал на обычную вежливость со всей пылкостью продиктованной его душевным состоянием.
– О благороднейший Рахим ибн-Селим, ничтожнейший из навей не смеет принять столь уважительное обращение, ибо не достоин зваться благородным – и сердце при виде меня должно наполняться смутой, а не радостью!
Почтенный амир, прекрасно знакомый с тем, как запальчива бывает юность, тихо вздохнул и подумал прежде всего о том, что будущий зять может сейчас наговорить лишнего, а ушей вокруг предостаточно, и они внимательно ловят каждое слово. Посему, не мешкая, Рахим ибн-Селим жестом мягким, но уверенным, подхватил молодого Шаира под локоть и с той же деликатной настойчивостью повлек в сторону двери.
– Я вижу, драгоценный Шаир ибн-Хаким, что дело ваше – крайней важности, вероятно, государственной, посему, думается мне, нам лучше будет переговорить в моем кабинете с глазу на глаз.
Вновь удрученный собою и своим поступком, ибн-амир сейчас позволил бы, пожалуй, тащить себя куда угодно – хоть в подвал, хоть в ледяную преисподнюю. Остальные малики, бывшие с ним, разумеется, тоже не стали бы ни в чем возражать венценосному амиру. Возражения возникли у одного лишь Ватара-аль-алима, который, когда Рахим и Шаир были уже на полпути к двери, подскочил к ним, отвесил поклон и церемонно поинтересовался:
– Дозвольте мне пойти с вами, достойный ибн-амир и мой повелитель? – при всем этом, если бы Шаир не согласился, Ватар, пожалуй, стал бы упорствовать, поскольку вовсе не был уверен, что достойный ибн-амир способен разумно вести диалог в своем нынешнем состоянии без посильной помощи своего друга. Однако Шаир и сам ощущал, что ему будет легче, если за его плечом будет стоять человек, не настроенный против него, потому сказал:
– Я должен был сам повелеть тебе пойти со мной, Ватар-аль-алим!
И, обратившись уже к амиру Рахиму, пояснил:
– Сей достойный навь и ученый стоит доверия, к тому же в курсе моих обстоятельств.
Ватар поклонился еще ниже под взглядом амира Рахима:
– Ватар ибн-Насиф аль-алим, придворный алхимик благородного амира Хакима ибн-Саифа, да взирает непрестанно на его рога око Ата-Нара.
Шаярский правитель ответил ученому благосклонным кивком:
– Что ж, полагаю, не будет вреда, если с нами пойдет сей благородный муж, снискавший ваше полное доверие.
Здесь Ватар наконец позволил себе разогнуть спину – и, вполне довольный собою, последовал за Шаиром в кабинет Рахима ибн-Селима. Когда они вышли, оставшиеся в комнате ясминские малики весьма удивленно переглянулись, а затем еще более удивленно принялись перешептываться о том, что только что произошло прямо пред их глазами.
– Что значит «недостоин звания благородного»? А мы тогда какие?
– Беды не выйдет ли? Посольство наше мало…
– Амир-то нашего сразу за шкирку и уволок, как кутенка! А мы тут сиди, понимай!
– Да еще и бейты эти! Человечьи происки просто!
– Какие такие бейты?
Тут-то и оказалось, что в окружении имбн-амира, само собою, нашлись нави, присутствовавшие при сложении злосчастных бейтов и помнившие их ходящими в списках. Стихи были зачитаны, найдены слишком дерзкими и опасными для отношений между Ясминией и Шаярией – и взволновали присутствовавших надолго.
– Высокородный Хаким – навь сдержанный, а ибн-амир пошел в деда.
– Ты так рассуждаешь, будто у самого правнуки рога отрастили уже... А сам третьего дня в четыре дуэли подряд ввязался.
– При всем восхищении талантами ибн-амира, мне кажется, в первом бейте рифма все-таки нехороша.
– Да какая, к людям, рифма, когда скоро война начнется!
– Может и не начнется, этот шаярский амир выглядит не слишком воинственным.
– Это он пока не знает, что наш Шаир-бек про наследницу престола насочинял.
– Вы как хотите, а если бы про меня сложили еще и неудачные бейты, мне было б обиднее.
– Что заслужила – то и насочинял.
– Он насочинял – а боевые заклинания нам всем теперь вспоминать.
– А кроме того и ритм там слегка сбоит…
– Да, глядишь, и уладится еще, раз ибн-амир лично извиняться приехал...
Так, в конечном итоге, благородное собрание пришло к выводу, что Шаир ибн-Хаким навь хоть и опрометчивый, но в высшей степени благородный, коли уж сорвался с раннего утра улаживать щекотливую ситуацию – да к тому же весьма радеющий за благо амирата. Успокоившись на этом, благородные малики решили поесть фруктов.
Покуда ясминские высокорожденные вели свои споры, амир Рахим привел Шаира в свой кабинет, усадил в кресло, запер изнутри двери и уставился на ибн-амира в величайшем нетерпении. Тот же, когда его прочувствованную тираду столь неожиданно прервали, растерялся – и теперь все никак не мог подобрать нужных слов.
– Рассказывайте же, – в нетерпении воскликнул амир, – что заставило вас, о достойный Шаир ибн-Хаким, столь нелестно говорить о себе! Здесь нас никто больше не услышит, и вы можете быть со мной полностью откровенны.
Стоящий подле дверей Ватар напряг свои рога – и, оценив защитные заклятья, наложенные на стены и окна, мысленно признал, что услышать их здесь, и вправду, мог бы только сам Всевидящий Ата-Нар, ибо для него нет вовсе никаких тайн ни на земле, ни в небесах, ни под водою.
– Ничтожный, сидящий перед вами, не должен даже называться даже сыном своих родителей, ибо они не заслужили… – тут Шаир сбился, так как понял, что не может называть себя отпрыском человека и ослицы при Шаярском амире. Вздохнул и начал снова: – Недостойный обязан покаяться в столь глубокой вине, что не может даже понять, с чего начать…
Ибн-амир снова замолчал и уставился на амира Рахима умоляющими глазами, будто надеялся, что тот все сам поймет по его лицу. Тут Ватар увидел, что он не зря напросился присутствовать при беседе, и пришел на помощь несчастному:
– Начни, как мне рассказывал. С истории Джамиля ибн-Вахида.
Шаир глубоко вдохнул и, благодаря другу наконец почувствовав под ногами твердые камни фактов среди зыбучих песков своих сомнений, действительно начал рассказывать:
– Джамиль ибн-Вахид бени Сиад, молодой ясминский малик, утверждает, что эти слова ему довелось услыхать от своего дяди, благородного Фаиза ибн-Парвиза, однако у меня не было возможности проверить это, поскольку я слишком спешил показаться пред вашим лицо, ведь поступок, столь ужасный, как мой...
– ...произошел как раз из-за истории, которую Фаиз-ага поведал племяннику, а тот – донес до твоих ушей, Шаир-бек, – вставил Ватар, поняв, что ибн-амир снова готов погрузиться в пучину переживаний, забыв о рассказе.
Шаир вздохнул вновь – и вновь продолжил:
– Молодой Джамиль поведал мне ее на одном из поэтических собраний, кои устраиваю я в наших дворцовых садах – и она потрясла меня до глубины души. Поверьте, благородный Рахим, я был искренен! Но это отнюдь не оправдывает непростительной опрометчивости моего поступка, повлекшего за собой столь чудовищные...
– История эта была о бин-амире Адиле бин Джаире, – снова подсказал Ватар.
На это раз ибн-амир вздохнул особенно протяжно и печально – но все же набрался духу и изложил все в точнейших подробностях, включая злосчастное стихотворение. Оно далось ему особенно тяжко, ибо теперь благородному Шаиру казалось, что каждое слово ледяным холодом обжигает глотку и язык.
Хуже всего было то, что он совершенно не понимал, что думает по поводу всего им сказанного Рахим ибн-Селим – чем дольше ибн-амир говорил, тем более амир походил на гипсовую статую, а не на живого навя из плоти и крови. Несколько раз он все же задавал вопросы, однако по ним тоже трудно было судить о том, что думает шаярский амир. Он спросил, как Адиля узнала о стихотворении – о чем Шаир понятия не имел и, признаться, ни разу и не подумал – переспросил имя Фаиза бени Сиада, уточнил, когда произошло поэтическое собрание, знал ли о произошедшем амир Хаким ибн-Саиф – и еще несколько подобных вопросов, которые казались малозначимыми для самого дела. Выслушав ответы, амир Рахим кивнул самому себе, посмотрел без особого интереса на свиток вызова, сказал:
– Мне нужно поговорить с бин-амирой Адилей.
И вышел, оставив подавленного Шаира переживать в обществе его друга.

Разумеется, найти дочь в ее покоях амир Рахим никак не мог. В то самое время, когда он беседовал с Шаиром, Адиля, выделяясь своим синским нарядом из толпы, блуждала по белым улицам Сефида в поисках пристанища, и с каждой минутой на душе у нее становилось все неспокойнее – поскольку она понимала, что, едва ее хватятся, отец пустит по следу лучших ловчих магов Шаярского амирата. Она продолжала путать следы, но чем больше драгоценных мгновений утекало из-под ее стоп, тем меньше у нее оставалось шансов остаться ненайденной и неузнанной. А нужное ей место все никак не удавалось отыскать, хотя бин-амира точно знала, что в столице амирата таких должно быть не одно.
Сефид разворачивался перед Адилей, словно спираль диковинного орнамента, или же кольца огромного белого дракона с охристо-серым брюхом мостовых. Здесь все было почти таким же, как у нее дома – и в то же время немного иным, удивляя бин-амиру на каждом шагу. Она заметила, что торговцы не выносят лотков на улицы перед лавками, зато на всех окнах есть плотные деревянные ставни: здесь куда чаще, чем в сердце оазиса, где стояла Феруза, дули песчаные ветры. Никто не захочет, чтобы ценный товар портился, покрываясь песком – и тем более никто не захочет, чтобы песок набивался в дом. Взамен лотков тут внимание покупателей привлекали вывески: яркие расписные и резные из дерева, выкованные в изящные узоры и чеканные из металла. Лавки побогаче позволяли себе редкую, непривычную роскошь – большие застекленные прозрачными стеклами окна, за которыми и был расставлен самым привлекательным образом товар. В небедных домах окна были разноцветного стекла, складывающегося в простые и сложные картины, на которые хотелось любоваться. «Должно быть, они особенно хороши вечером подсвеченные изнутри», – подумала Адиля.
Особенности местной жизни увлекали и притягивали внимание, хоть она и спешила, к тому же, раз уж ей придется провести тут какое-то время, нужно их знать.
Впрочем, и о насущных делах Адиля не забывала. Начала она свои поиски с самых очевидных мест, которые, к тому же, было совсем нетрудно найти: башни сахиров возвышались над городом, такие же белые, как и весь он, похожие на огромные сахарные головы, устремленные прямо в небо, навстречу оку Ата-Нара. Возле первой, находящейся неподалеку от Врат, ее постигла неудача: постоялых дворов в окрестностях было целых два, но оба находились слишком далеко от башни, дальше, чем ей было нужно. Так что бин-амира двинулась дальше, через центр города. В суете и толчее, царящей здесь, легче было затеряться и сбить со следа ловчих еще хоть на некоторое время. Потому к следующей намеченной ею башне Адиля двигалась по довольно широким улицам, выходящим порой на просторные площади. Одна из них ее удивила и заставила остановиться.
Слева от Адили шумел рынок, а посреди площади стояли фонтаны со скульптурами. Щедро льющаяся вода, в которой резвились мраморные безрогие девы с рыбьими хвостами вместо ног и кони с плавниками, пылила во все стороны, и в ней на солнце играло множество мелких радуг, будто сорвавшиеся с каменных рук заклинания. Фонтан казался настоящим чудом – посреди этого пустынного маловодного края, украшенный фигурами прекрасных жительниц другого мира, столь неожиданно выглядящими в навских землях. Немудрено, что вокруг него толпились приезжие, раскрыв рты и удивленно округлив глаза. Бин-амира тоже засмотрелась – но тут слева донеслись запахи еды и пряностей, отчего в желудке внезапно забурчало и Адиля поняла, что ей надо, по меньшей мере, глотнуть воды, а то и подкрепиться.
Найти источник аппетитных ароматов было совсем несложно. Стоящий у левого края площади, в тени деревьев, торговец, громко зазывал прохожих из своей тележки:
– А-а-ай-ран! Ше-е-ербет! Джа-а-алля-яб! Магически охлажденный! Спасение от жары!
Недостатка в покупателях у него не было, хотя дневной зной еще не вошел в полную силу: с рынка нави выходили утомленными от ходьбы между рядами с пестрым товаром. Охотно брали и напитки, и донер-кебабы, которые продавец сворачивал с потрясающей ловкостью и скоростью. Рядом с тележкой меланхолично жевал сено выпряженный из нее осел.
Посмотрев, как продавец ополоснул водой глиняную чашку от шербета и тут же налил в нее джаллябу для следующего покупателя, Адиля заранее достала из сумки свой кожаный стакан. Она бы и не подумала брать его с собой нарочно, но сумка была охотничьей, и простой походный столовый прибор был ее естественной частью, крепящейся ремнями к внутреннему карману. Выкладывать легкую посуду бин-амира не стала – и сейчас порадовалась своей удачливости. Пить следом за всеми из общей чашки ей не хотелось, а прохладный айран казался куда привлекательнее теплой воды из фляги.
Чуть замявшийся со сдачей из-за пересчета шаярского серебряного в ясминские медяки, стакану продавец не удивился и легко налил туда белого пузырящегося айрана. Адиля отошла со своим кебабом поближе к фонтану и ела, разглядывая толпу и каменных дев. Прихотливо вырезанные локоны, детальные чешуйки и плавники, изящные черты лиц – скульптуры дышали благородством. Подвижная толпа на фоне застывших каменных дев казалась особенно яркой и пестрой, и все вместе хотелось увидеть запечатленным на картине.
Ополоснув свой стакан в фонтане, Адиля отдала тарелку продавцу и решительно двинулась к бульвару, отходящему от площади в сторону башни, как вдруг проходящий мимо торопливый янычар в рыжем хафтани случайно задел низенькую старушку, которая едва не упала на грудь Адили. Бурные извинения янычара и старухи смешались, переплетаясь, но вскоре военный муж решил, что исполнил свой долг и покинул их компанию, а бин-амира осталась стоять, придерживая за локоть взволнованную старуху.
– Ох, тяжело с такой поклажей, когда спина болит, – пожаловалась ей та, с кряхтением приложив руку к пояснице. У ног старухи и вправду валялся выглядящий весьма увесистым баул: она уронила его, столкнувшись с янычаром.
– Что ж вы, бабушка, сами такую тяжесть носите! – искренне посочувствовала Адиля.
– А ты хорошо по-нашему говоришь, – оценила старуха. Бин-амира и вправду решила, чтобы не создавать себе лишних и ненужных трудностей, ограничиться в своей маскировке легчайшим синским акцентом: он давался ей просто, а когда она достаточно долго говорила на языке своей матери, и вовсе возникал сам собою.
– Вам может помочь донести? – всполошилась Адиля, больно уж у старушки был тщедушный вид для такой большой сумки.
– Спасибо, доченька, не откажусь... Да тут и идти не очень далеко! Я ж из дома до рынка да обратно. Дочь с утра что-то чувствовала себя нехорошо, а еды купить надо, ну пришлось уж мне...
Продолжая болтать, женщина, не дожидаясь Адилю, засеменила через площадь вправо. Бин-амира поскорее подхватила полосатый баул и поспешила за ней, что оказалось не так просто: баул был ровно таким тяжелым, каким и выглядел. Они прошли мимо той улицы, с которой Адиля вышла на площадь, и вскоре нырнули на маленькую крученую улочку наподобие тех, по которым Адиля плутала ночью в Ферузе. И это снова был совсем иной мир, чем по соседству. Днем тут общались, перекрикиваясь из окна в окно, на балконах и крышах сушилась одежда и проветривались постели, а из домов доносились на улицу запахи готовящейся еды, звуки разговоров, пения и перебранок. Старушка, привычная к этой жизни не обращала никакого внимания на окружающее. Она спросила Адилю:
– Ты, доченька, откуда так хорошо язык амиратов знаешь? Училась где?
Адиля ответила кусочком заранее придуманной истории:
– Мать моя была из этих мест, но уехала в Син за отцом. Вот у нее и научилась, а сюда приехала впервые.
– На родину матери посмотреть – это хорошо, это правильно, уважительно. Вот я сказать хотела, что если на тебя не смотреть, а только слушать, то ты правда как из амиратов и обхождение у тебя самое внимательное, как у местных!
– В синских землях те же нави живут, – ответила на это бин-амира. – Законы Чести везде и для всех одинаковы, пусть мы и различаемся обычаями и языками, а Всевидящее око Ата-Нара взирает на всех нас с равным вниманием во всех краях Шара.
– Немало мудрости между твоих рогов, доченька, особенно для такой юной нави! И что же такая умница собирается делать в амиратах? На людей посмотреть и себя показать?
Услышав такой вопрос, Адиля поняла, что ей представилась отличная возможность найти нужный постоялый двор поскорее. Разумеется, она не могла сказать женщине, что ее станут разыскивать шаярские ловчие маги – и потому селиться ей можно только в тех местах, где магические токи всегда достаточно сильны, чтобы сбивать их со следа. Но бин-амира быстро нашлась, что выдумать:
– Я собираюсь здесь пожить какое-то время, бабушка. В Сефиде, родном городе матери. Только нужно работу найти и пристанище на первое время. Мне бы в магической школе или наибом при сахире устроиться... Да и постоялый двор хорошо бы поближе к магической башне или школе, чтобы через незнакомый город далеко не ходить.
Позвякивая, как синский «голос ветра», мимо прошел дюжий навь с кожей песочного цвета, увешанный медными тарелками, кувшинами и светильниками, будто пытался скрыться под металлом от всего мира. Аидиля и старушка проводили его взглядами, пока он не исчез за поворотом. Посуда сияла и бросала красивейшие солнечные зайчики на стены.
– Я чего-то и не знаю, стара стала, далеко не хожу, – медленно и задумчиво начала старушка и тут же оживилась: – А! Вот дочь моя город знает хорошо, может, и подскажет тебе, милая, ты не волнуйся. Да мы, кстати, уже почти и пришли...
С этими словами она вдруг так сильно ускорила шаг, чтобы поскорей попасть домой, что бин-амира, нагруженная тяжелыми сумками, едва за ней поспевала. Но, видно, бегать так быстро, находившись по рынку и натаскавшись тяжестей, возраст старухе уж вовсе не позволял – в один момент она вдруг остановилась, схватилась за грудь, пошатнулась и начала тяжело оседать прямо на мостовую. С Адилей их сейчас разделяло шагов десять – и подхватить несчастную бин-амира не успела, хоть и кинулась к ней сразу, побросав все сумки.
Старуха лежала на дороге, тяжело дыша и прикрыв глаза. Адиля приложила ухо ей к груди, убедилась, что сердце бьется ровно, потормошила за плечо – но безуспешно. Как назло, на улице сейчас не было ни души, и бин-амира нервно закусила губу: применять какую-либо иную магию, кроме запутывающего заклинания, сейчас означало оставить для ловчих сигнал, яркий, будто маяк. Но больше помочь бедной старой женщине было некому, так что Адиля, стараясь взять лишь самую толику магической силы, торопливо принялась водить перед лицом старушки пальцами, на которых заплясали синие искры. Воздух тут же наполнился запахом озона, и спустя минуту-две старушка наморщила нос, чихнула и открыла глаза.
– Как вы, бабушка? – обеспокоенно спросила Адиля.
– Ох... что-то я слишком находилась... – слабым голосом ответила женщина и нехотя села. – Но ничего, сейчас встану да пойду... Недалеко тут... Голова только кружится немного...
– Не спешите, бабушка! Вон вы уже поторопились один раз, посидите, придите в себя! Я сейчас вам воды налью! – Адиля дернулась было к сумкам, но старуха придержала ее за руку.
– Не надо, разве я дома воды не найду? Ты такая хорошая деточка, заботливая, будет благословен тот навь, что станет твоим мужем…
Губы Адили невольно скривились. Вот уж что-что, а замужество ей с тех пор, как было принято прошение о мести, не светило – и слава Ата-Нару.
Тут из дома неподалеку выглянула юная навка и запричитала, увидев старуху на земле:
– Ох, матушка, правильно я волновалась, нельзя было пускать тебя на рынок! Чуяло мое сердце, не зря мне не лежалось спокойно, зачем же вы так матушка!
– Да в порядке я, в порядке, – отмахнулась старуха и попыталась встать. Адиля подхватила ее под руку – и вместе с подбежавшей дочерью им удалось поставить женщину на ноги и довести до дверей дома.
– Сумки! – спохватилась Адиля. – Там и ваши тоже! С едой!
Сумки, по счастью, оказались в полном порядке и на том же месте, где бин-амира их оставила в момент неприятного происшествия. Она очень тепло попрощалась со старой навкой и ее дочерью – кроме того, теперь у нее был адрес местной магической школы, ровно напротив которой располагался недорогой постоялый двор, где часто селились поступающие в школу юные нави на время экзаменов. Место было идеально подходящим – и Адиля, не мешкая, направилась туда: времени на то, чтобы скрыться от ловчих, у нее теперь, по ее подсчетам, оставалось совсем мало.

В двери покоев дочери амир Рахим стучал довольно долго – пока не обеспокоился настолько, что решился вскрыть засов. Заклинание полыхнуло на ладони, лязгнул металл – и двери медленно растворились. В другое время амир никогда не позволил бы себе вламываться к дочери и вообще кому бы то ни было подобным образом, но сейчас ему было вовсе не до соблюдения законов вежливости. Едва ли не вбежав в комнаты Адили, Рахим ибн-Селим застыл в крайнем недоумении. Бин-амиры не было в постели, где она обычно пребывала в столь ранний для нее час, не было и в гостиной. Также не обнаружилось благородной Адили в купальне и кабинете. Все еще отказываясь верить в то, что его дочь, бросив вызов Кровавой мести ибн-амиру Ясминии, сбежала из дворца, амир зачем-то заглянул в шкаф и под кровать, потом вышел в гостиную и с самым рассеянным видом приподнял одну из уцелевших подушек – будто бин-амира могла чудесным образом спрятаться под ней. Наконец осознав, что Адили в комнатах и вправду нет, достойный Рахим пробормотал себе под нос: «Что за человечья напасть», – и, выйдя, заспешил к жене. Как и что ей говорить, он понимал довольно смутно, но был уверен, что это нужно сделать в первую очередь.
Дойдя до покоев драгоценной Джахиры бин-Сю, достойный Рахим успел взять себя в руки, ибо, как бы глубоко ни было постигшее их несчастье, дело мужчины – стать опорой для более слабых. Несколько раз постучав в двери, он дождался того, что они открылись, и заспанная, раздраженная Джахира предстала перед своим супругом, взирая снизу вверх так, будто это она возвышалась над ним ростом. Недовольным тоном она сказала своему мужу и повелителю:
– Не стой на пороге!
Они вошли в спальню и Джахира, присев на край кровати, спросила:
– Ясминцы передумали и идут на нас войной?
– Нет, любовь моя, но ты права в своих предположениях: я пришел к тебе с вестями нерадостными, – сдержанно ответил амир.
– Ну еще бы, разве ты стал бы меня будить из-за какой-то ерунды? Так что произошло?
– Как бы там ни было, мы справимся и с этим, ибо Ата-Нар не посылает испытаний выше наших сил, – предварительно уверил жену Рахим, и Джахира скривилась, а потом посмотрела таким взглядом, что амир понял: пора переходить непосредственно к делу.
– Наша дочь, как оказалось, недовольна моим выбором жениха для нее. Сегодня ночью она бросила вызов Кровавой мести ибн-амиру Шаиру и сбежала из дворца.
– Та-а-ак… Весь дворец, небось, уже в курсе? Все сбились с ног, только дела не делают? Ловчих магов вызвал? Ибн-амира предупредил?
Не в силах сидеть на месте, Джахира подошла к столику и начала рассеянно переставлять на нем всякую мелочь, подровняла стопку книг, схватила кисти с подставки и сжала их в руке так, будто это были боевые дротики.
– Пришел к тебе первой. Ибн-амир сам прискакал сюда рассказать, ведь он получил вызов, когда еще не спал, узнав о помолвке.
– Может, она еще прячется на территории дворца? Шансов мало, но… И расспросить слуг, может, что видели… Охрану… Газалю!
Амир подошел к жене, мягко забрал у нее кисти, сложил их на стол и, взяв ее руки в свои, сказал, глядя в глаза:
– Мы обязательно найдем наш драгоценный цветочек.
– Порождение хлада она, а не цветочек! Но искать надо! Надо! Пусти, мне надо одеться и причесаться! Пойди займись уже чем-то полезным, пока я собираюсь!
Рахим отпустил жену, и амира заметалась по покоям.
– Я... пришлю тебе кого-нибудь. Якзана? Служанку?.. – оставлять свою Джахиру одну в такой момент он не хотел, однако вновь не мог сообразить, что именно нужно делать.
– Пришли мне накиба дворцовой охраны! – голос амиры прозвучал так громко, что дрогнули лепестки хризантем, стоящих в вазе возле кровати. – Хоть какая-то польза будет!
– Разумеется, яхонт моего сердца, – предпочел согласиться сразу амир Рахим. – Пошлю за ним сию минуту. И за ловчими.
– Ступай уже, ради Ата-Нара! – всплеснула руками Джахира.
– Быстрее ветра, – заверил ее муж, что было изрядным преувеличением, учитывая возраст и вес достойнейшего амира. Однако он приложил все старания, чтобы сократить пропасть между своими словами и стесняющими его земными обстоятельствами.
И вскоре дворец действительно превратился в растревоженное гнездо шмелей, которые метались и гудели на разные голоса. Ловчие маги, для начала, обнаружили наложенные Адилей на слуг заклинания и одежду, скинутую за бочками. Они расспрашивали всех: слуг, охрану, придворных – ибо, полагаясь в столь сложных поисках на одну магию, можно и обмануться, но ей помогают сведения и факты, отсекая излишние витые тропки фантазий и оставляя оживленные дороги реальности.
Слуги, охрана и придворные, в свою очередь, расспрашивали друг друга – и делились как сведениями, так и слухами. Через час по амирскому дворцу кочевали из уст в уста сразу несколько цветистых описаний случившегося, иногда сталкиваясь друг с другом и вызывая жаркие споры. Согласно первому из них, бин-амиру среди ночи выкрали прямо из дворца ясминские ассасины. Зачем ясминцам могло такое понадобится, не уточнялось – история, однако, рассказывалась столь зловещим тоном, что подобные мелкие подробности перепуганных слушателей уже не интересовали. Вторая вариация событий сводилась к тому, что высокородная Адиля отреклась от обязательств наследницы правящей семьи и сбежала со своим тайным возлюбленным. Насчет возлюбленного согласия не было: одни утверждали, что он – малик, другие же, видно, желая придать рассказу больше романтического ореола и драмы, говорили о вольном ловчем, странствующем музыканте и даже об учителе фехтования. Наконец, третья версия, самая скучная и потому обретшая мало сторонников, заключалась в том, что бин-амира, вопреки воле и чаяниям отца, нашла саму возможность примирения с Ясминией оскорбительной для Чести шаярских амиров – и оттого, поссорившись с отцом, исчезла в неизвестном направлении. Некоторые предполагали, что теперь Адиля бин-Джахира примкнет к общине странствующих дервишей.
Распространением слухов, однако, растревоженная челядь не ограничивалась: все очень хотели принять участие в происходящем – и с этой благородной целью носились взад и вперед по дворцу, в надежде наткнуться таким образом на какое-нибудь важное событие. Вкушающих фрукты ясминских маликов обнаружили довольно быстро, однако, по стечению обстоятельств, не придали им никакого значения, приняв за утренних просителей, дожидающихся благородного Рахима ибн-Селима.
Неожиданное везение, как это нередко бывает в жизни, свалилось на персону, на первый взгляд менее всего для этого подходящую. Маленький поваренок Огонек, очень шустрый и сообразительный мальчик, придумал заглянуть в кабинет амира Рахима – якобы справиться насчет завтрака. Обычно это делали слуги, но он решил, что раз тут и так творится человек разбери что, его любопытному носу никто сильно не удивится. Впрочем, он все равно помялся на пороге минут десять, прежде чем решился открыть дверь.
Обнаружив в кабинете вместо амира Рахима двух ясминцев, Огонек похлопал глазами – и от удивления вместо заблаговременно придуманной фразы спросил:
– А где Рахим-бек?.. – позабыв даже поздороваться.
– Сами хотели бы знать! – раздраженно ответил Ватар. – Увы, но мы тоже не имеем ни малейшего понятия.
Поваренок снова удивленно моргнул – и тут наконец вспомнил о законах вежливости:
– Ой… Приветствую вас, благородные малики! Не желаете ли, чтобы я принес вам завтрак?
– Я не голоден, – печально сообщил ибн-амир Шаир своему другу и откинулся на подушки.
– Спасибо, мы просто подождем амира Рахима, – ответил Ватар.
– Ага, – кивнул все еще растерянный Огонек. – То есть… Если вам будет что-то угодно, я всегда к вашим услугам, благородные малики!
С этими словами он захлопнул дверь и перевел дыхание. Будучи умным ребенком, Огонек быстро сообразил, что перед ним – особа из правящей семьи. И точно не шаярской: бени-Феллахов он знал всех, включая двоюродных родственников-пашей. Так что спустя буквально десять минут вся кухня знала, что в кабинете амира сидит кто-то из бени-Азимов, похоже, ибн-амир, а сам достопочтенный Рахим исчез в неизвестном направлении. Через двадцать минут об этом знала уже добрая половина дворца.
В следующий час половина этой половины, закономернейшим образом, успела заглянуть в кабинет Рахима ибн-Селима – поскольку у всех у них нашлись там срочнейшие и важнейшие дела, как то замена цветов в вазах, пополнение амирской тушечницы свежей тушью, настойчивые предложения высокородным гостям фруктов и пахлавы – и другие им подобные, не терпящие ни малейших отлагательств. Разумнейший Ватар сообразил, что происходит, уже к третьему посетителю, и тут же осознал, что бороться с этим не имеет ни малейшего смысла. Так что в дальнейшем всем зашедшим в кабинет он сразу же сообщал: «Это – благородный Шаир ибн-Хаким бени-Азим ас-Сефиди, а я – Ватар ибн-Насиф, ясминский придворный алхимик». На этом он считал все необходимое сказанным – и в дальнейшее общение с любопытствующими не вступал. Шаир же, погруженный в свои раздумья и переживания, и вовсе оставлял их без внимания.
Узнав про ибн-амира, быстро выяснили и то, что благородные малики в комнате для гостей – вовсе никакие не просители, а дипломатическое посольство из Ясминского амирата. Несколько придворных даже попытались разузнать у них что-нибудь о происходящем, однако малики оставались немногословны, всерьез подозревая, что шаярцы пытаются вытянуть из них сведения шпионскими методами – и ограничивались обычными светскими разговорами о погоде, засухе и дуэльных происшествиях. Шярские же малики, в свою очередь, заключили, что коли им ничего не хотят рассказывать – дело совсем плохо. И теперь во дворце шушукались, в первую очередь, о том, будет ли война. И, по большей части, приходили к выводу, что будет неизбежно.

В то время как слуги развлекались своими изысканиями на почве политики, сам амир Рахим про посольство забыл совершенно, так как помнил лишь о том, что пропала его старшая дочь. Потому для начала он на всякий случай он убедился, что остальные его дети на месте и это не заговор с тем, чтобы лишить его всех отпрысков. Мальчики уже проснулись, и до них даже долетело кое-что из дворцовых слухов, так что, едва увидев отца, все трое засыпали его вопросами. Добиться того, чтобы они говорили хотя бы по очереди, их добродетельному отцу удалось далеко не сразу. Едва амир Рахим разъяснил, что случилось на самом деле, все, включая младшего, немедленно захотели принять в поисках сестры самое деятельное участие. Однако Ветерок и Колокольчик вместо этого были спроважены гулять по дворцовым садам с няней, хотя Ветерок – как и сестра, пошедший характером в мать – долго пытался втолковать отцу, что он уже совсем большой и ему даже дают заточенное оружие на уроках фехтования, пускай он еще и не получил взрослого имени. Но амир, няня и старший брат остались глухи к его веским доводам.
Наконец младшие дети ушли на прогулку, Салих ибн-Рахим отправился расспросить Газалю – многомудрый Рахим решил, что девушке будет легче делится сведениями со сверстником, чем с ним, сам же амир отправился к ловчим магам. С тяжелым сердцем он наблюдал, как лучшие из лучших ищеек государства берут кто щетку для волос, кто скомканный носовой платочек и даже домашнюю туфлю и выходят из покоев амиры – для начала, в одну сторону, будто невидимая струна натягивается, показывая каждому из них путь Адили. Но амир подозревал, что лишь первые шаги поиска будут такими простыми, и он не заблуждался в своих опасениях.
Довольно скоро амиру Рахиму сообщили о ночных приключениях его дочери во дворце, после чего ловчие маги двинулись дальше, оставив на растерзание накиба охранников гулямов, что выпустили Адилю ночью, приняв ее за Мбали. Амиром овладело беспокойство, и он без всякого смысла то возвращался в покои дочери и там открывал оставленную ею книгу, бездумно вглядываясь в строки на странице, где лежала закладка, то шел к жене, но останавливался, усомнившись в том, что ему есть о чем ей сказать, и возвращался назад к комнатам Адили. Так Рахим потерянно бродил коридорами, будто мстительный неспокойный дух, пока наконец, проходя мимо покоев для слуг, не услышал голос своей луноликой жены и поспешил туда. Деятельная Джахира уже успела узнать новости и пыталась выяснить подробности у самой ифрикийки, которая честно отвечала:
– Мбали спала этой ночью, Мбали ничего не уидела и не слышала.
– Сокровище моего сердца, – позвал амир, – я боюсь, тут ты ничего нового не узнаешь.
Джахира неохотно выпустила свою жертву и пошла за мужем в его кабинет.
Тут, уже заходя в двери, сиятельные супруги едва не столкнулись с ибн-амиром Шаиром, которому сделались окончательно невыносимыми томительное ожидание и бесконечные предложения пахлавы – и он решил пойти отыскать Рахима ибн-Селима, его дочь или хоть кого-нибудь, кто мог бы ему объяснить, что происходит и где их искать.
– Вы еще не уехали, ибн-амир? – очень удивленно спросил амир Рахим, увидев ясминца. – Уезжаете? Счастливого пути!
Шаир от этих его слов удивился еще сильнее, поскольку уезжать, не выяснив все с Адилей, был не намерен совершенно.
– Мне по-прежнему очень хотелось бы поговорить с бин-амирой, – как мог вежливо ответил он.
Увы, он даже не представлял, какую реакцию вызовут его слова у досточтимой амиры Джахиры.
– Ты-ы-ы-ы-ы-ы! – взревела амира и, выпустив когти, ткнула пальцем в попятившегося от неожиданности Шаира. – Так это ты тот негодяй, из-за которого пропала наша деточка!
– Как пропала? – хлопая глазами, переспросил Шаир.
– Сбежала, – с тяжелым вздохом ответил амир Рахим. – Расстроила отца! И мать!
– Но куда? – спросил Шаир, чем вызвал еще один всплеск негодования Джахиры.
– Он еще и издевается! Пришел посмеяться над нашим горем, бесстыжий ясминец?
– И в мыслях не было! – наконец додумался испугаться Шаир.
– Да что у тебя вообще было в мыслях, о порождение Яви?! – окончательно взъярилась амира. – Ты же соображаешь хуже человека!
Хотя амира была на голову ниже ростом, чем Шаир, сейчас она действительно пугала. Ибн-амир рогами чуял, как плещется вокруг невысокой синки магический огонь ее ярости, но склонился и покаянно ответил он вовсе не потому, что испугался. Просто амира Джахира высказала мысль, столь созвучную с его собственными.
– Ничтожный, на плечах которого утвердился трухлявый орех вместо головы, совершенно согласен с вами, – печально ответил Шаир, – Воистину, даже человек может дать мне сейчас уроки мудрости, ибо у последнего из людей ее будет больше, чем у меня.
– И нечего тут оправдываться! – возмутилась Джахира.
– Нет мне оправдания! – со всем душевным пылом ответил Шаир, приложив ладони к сердцу.
Но амира была неумолима.
– Даже не думай пытаться меня разжалобить! – вскричала она, наступая на несчастного ибн-амира.
Достойный Рахим, которому хорошо был известен нрав возлюбленной супруги, подскочил к Ватару с видом крайне обеспокоенным. Придворный алхимик же наблюдал за происходящим, отойдя в сторону и прислонившись плечом к шкафу с книгами.
– Благородный Ватар, – взволнованно обратился к нему амир, – думается мне, нам нужно вмешаться! Иначе моя дражайшая супруга, чего доброго, убьет вашего господина!
Ватар печально вздохнул. Влезать между двумя столь эмоциональными особами ему, при всей любви к Шаиру, не хотелось совершенно – и он искренне надеялся, что они все как-нибудь уладят сами, в подходящей для них и совсем не годящейся для него манере.
– Нет, убивать сиятельная амира его не станет, – заверил Ватар. – Это было бы вопиющим нарушением законов Чести, ведь ваша дочь объявила ему Кровавую месть – и родственники не вправе вмешиваться.
– Разумеется не стану! – гневно отозвалась Джахира. – Только уши оборву паршивцу!
– На что вы имеете полное право, – ответил Шаир и снова склонил голову, будто для того чтобы амире было удобнее ухватить его за уши.
– А-а-а-а-а-а-а-а-а! За что мне это? За что? – завопила Джахира, от чего злосчастные уши у Шаира, стоящего к ней слишком близко, заложило. – Зачем мне твои уши поганец, когда пропала моя деточка, мой любимый цветочек, единственная моя доченька!
Тут амира упала в кресло и принялась горько рыдать.
– Она ведь жизни за пределами дворца не виде-е-е-ела! Добрая, наивная, она же там пропадет совсе-е-е-ем! Затопчут мой цветочек, обидят, сломают! О, Пресветлый Ата-Нар, как мне жить без моей Адили!
Едва она разразилась слезами, амир Рахим тотчас кинулся к жене, чтобы ее утешить. Шаир же, уже в который раз за последний день, почувствовал себя навем глубоко несчастным и растерянным. Он опустился на диван рядом с супругами и с горечью всплеснул руками:
– О, бедная моя голова, лучше бы я сунул тебя в осиное гнездо, знай я, что ты принесешь столько горя! – сокрушенно изрек ибн-амир.
– Огонь души моей, мы найдем ее, непременно найдем нашу бедную девочку, – тем временем пытался успокоить Джахиру ее супруг.
– Она же там совсем одна-а-а! – продолжала рыдать амира. – Никогда, ни разу в жизни бедное дитя не оставалось без присмотра! Мой нежный цветок, моя ифрикийская орхидея! Ее наверняка уже кто-нибудь обидел! Какие-нибудь злоумышленники-и-и-и! Доченька моя-я-я...
С этими словами Джахира упала в объятья мужа и разрыдалась пуще прежнего. Шаир же сидел, пораженный словами Рахима ибн-Селима, внезапно осознав, что может искупить свою вину делом – и в ближайшее время.
– Я найду ее! Чего бы мне это ни стоило! – вдруг громко объявил он и вскочил с дивана. – Не плачьте, достойная амира! Я сделаю все, что в моих силах, чтобы вернуть вашу дочь домой!




окончание главы в комментариях

@темы: пишу, ориджинал, гет, Два берега Хамры

---

Два берега Хамры, глава 2

Название: Два берега Хамры
Фандом: ориджинал
Авторы:  Vedma_Natka и Rebel_Rebel (которую я все еще не затащила на дайр)
Бета:  Katze_North
Размер: планируется макси, тут 8 200 слов (всего с первой главой 15 тысяч слов)
Пейринг/Персонажи: Адиля бин-Джахира, Шаир ибн-Хаким, Рахим ибн-Селим, Хаким ибн-Саиф, Селим ибн-Садик, Саиф ибн-Асад, Газаля бин-Захра
Категория: гет
Жанр: фентези, романс, драма, экшен, юмор
Рейтинг: G
Предупреждения: пахлава под сенью тамариндов, разнообразные аллюзии, псевдоарабская поэзия
Краткое содержание: Соблаговолите ли вы, достопочтенные, услышать историю о мести и любви, о свадьбах желанных и нежеланных, о сбежавшей принцессе и ищущем ее принце, о схватках и погонях, о поэтах и кузнецах? О знойной пустыне с коварными самумами, о плодородных оазисах у полноводных источников и прекрасных городах, возвышающихся среди гор и равнин?
Так выслушайте же историю Адили бин-Джахиры и Шаира ибн-Хакима!

Глава вторая, в которой ибн-амира Шаира настигает духовный кризис, а слушатель узнает многое о нарядах высокородных синок

Медленно и спотыкаясь, плелся по бумаге сжимаемый оранжевой рукой калям Шаира ибн-Хакима – и наконец хозяин отложил его и отшвырнул свиток прочь. Он уже излил свою злость в корявых и беспомощных бейтах, но это ему ни капли не помогло. Что толку стенать о будущем, когда не знаешь, как его изменить? Ему нечем было убедить отца, хотя даже мысль о браке с бин-амирой Адилей вызывала у Шаира непередаваемое отвращение. Смущенные душа и разум не давали ибн-амиру покоя, он подхватился из-за инкрустированного стола красного дерева и принялся расхаживать из угла в угол.
«Бин-амира очень спесива, – так думал молодой Шаир, отмеряя шаги по узорным коврам от дивана до дверей и обратно. – И было бы весьма хорошо, если б она унаследовала от деда не только вздорный характер, но и отношение к нашему благородному семейству... То есть, недостаточно благородному, с ее точки зрения. Тогда уж и она сама не захотела бы выходить за меня замуж – и все бы устроилось наилучшим образом».
В раздумьях он подошел к окну и застыл, глядя на прекрасный Сефид. Даже в ночи, в неярком блеске звезд и убывающей луны, город сиял белым камнем, из которого был сложен. В окно был виден прекрасный резной храм, устремляющийся к небу, и стройные кипарисы, темнеющие на фоне, лишь подчеркивали его горделивый силуэт. И не было второго такого ни в двух ближайших амиратах, ни в дальних тоже. А вокруг храма рассыпалось множество домов, и все они мягко светились, как нежный жемчуг – и зрелище это было таким прекрасным, что хотелось зажмуриться.
«Как бы ни была спесива бин-амира, но стоит ей увидеть Сефид, и она не захочет отказываться от власти над таким городом и амиратом», – с внезапным отчаянием, удивившим его самого, подумал Шаир. В порыве, столь нежданно обуявшем его душу, он бросился обратно к столу и схватил калям. «Город, подобный цветку жасмина...», – начал ибн-амир записывать рождающиеся в голове бейты, посвященные белоснежной столице Ясминии. Но закончить не успел.
В один момент он ощутил нечто вроде дуновения магии, не враждебного, но неожиданного. Резко обернувшись, он не успел увидеть, как на его стол, прямо поверх написанного, опустился блестящий серебром свиток, отмеченный священной печатью Ата-Нара. Обнаружив его, Шаир оторопел, ибо послания от Истинного Пламени слишком редки в этом грешном мире. Не сумев сдержать волнения, ибн-амир развернул священный свиток Многомудрого, чтобы поскорее прочесть, чем удостоило его провидение. Но напрасно он надеялся, что огненные строки развеют его недоумение – ибо, прочтя их, почувствовал себя так, будто вдруг очутился в знойный полдень в самом сердце пустыни в одной хамизе, не имея ни малейшего понятия, куда идти – среди зыбких, вечно меняющихся барханов, абсолютно потерянный.
Он вновь и вновь перечитывал начертанные пламенем по серебру слова, надеясь рассеять морок, но содержание их не менялось. Вызов Кровавой Мести от Адили бин-Джахиры бени Феллах аль-Ферузи к Шаиру ибн-Хакиму бени Азиму ас-Сефиди за публичное оскорбление Чести, нанесенное в стихотворной форме.
Шаир помнил, которое стихотворение он сложил об Адиле – ведь оно было всего одно, не спутаешь. Но это никак не помогало ему понять, как такое могло случиться. Он написал искренние строки по велению сердца, как же за это его могли вызвать через посредничество Всеведущего Отца? В растерянности бин-амир схватил из стоящего подле него блюда с фруктами спелый персик, едва не раздавив нежную мякоть пальцами – да так и застыл, держа его в руке. Потом посмотрел на персик с крайним недоумением и положил его обратно в вазу.
– Не может быть... – сказал благородный Шаир ибн-Хаким персикам, гранатам и инжиру на блюде, – не может быть... не может быть никаких иных возможностей...
Его острый, как лезвие саифа, разум наконец смог пронзить толщу непонимания – и ибн-амир осознал, что, хоть бейты его и шли от сердца, но были несправедливы по отношению к достойной бин-амире. Оттого и принял Великий Ата-Нар ее прошение о мести. Взгляд Шаира наполнился горечью, а лицо исказилось душевным терзанием – но гранаты и финики молчали, неспособные его утешить.
Трудна и горька стезя несправедливо обиженного, но любого, рожденного с частицей огня в крови, поддерживает понимание, что он не пошел против Чести. Однако тяжелее вдвойне навю, не лишенному благородства, который обнаружил, что именно он попрал справедливость, ибо не на что ему опереться в час душевной смуты. Шаир вновь кинул взгляд в окно и вспомнил, у кого всегда может искать помощи и опоры. Легко вскочив, он подошел к двери – и только попытавшись ее открыть, вспомнил, что разгневанный отец запер его в наказание и для раздумий. Ибн-амир сокрушенно вздохнул, а затем осторожно постучал в дверь. Тут же сбоку открылось забранное решеткой оконце – и в нем показалось хорошо знакомое худощавое лицо гуляма Карима. Оно Шаира несказанно обрадовало, ибо гулям был человеком прямым и мягкосердечным, о чем свидетельствовало и его имя.
– О, лучший среди охранников, моя душа не может найти себе покою этой ночью и нуждается в общении со священным огнем!
– Нижайший думает, что душе бин-амира более всего подошли бы для обретения спокойствия подушка и одеяло! – гулко и немного сердито ответил гулям.
– Карим, – с чувством произнес Шаир, для убедительности приложив ладонь к груди, – ужели тебе вовсе незнакомы терзания, не дающие смежить веки в поздний час?.. И ужели ни разу не искал ты в такие минуты утешения в Заступнике всех навей?
За дверью на добрую минуту воцарилась тишина, а потом прямодушный гулям ответил:
– Я в храм днем хожу, Шаир-бек... вместе со всеми.
– Неужто сердце твое так зачерствело, что не может понять метаний страждущего? – возмутился Шаир.
– Сердце мое тут вовсе ни при чем! Приказ амира выше всего, а приказ был – не выпускать ибн-амира и дать ему немного остыть!
Тут Шаир ибн-Хаким едва не просиял, поняв, как наверняка уговорить гуляма выпустить его из покоев. Однако он сдержался, вместо этого напустив на себя вид самый серьезный, и воскликнул:
– Любезный Карим, мог ли я подумать, что в эту ночь услышу от тебя такое огнехульство!
– К-какое огнехульство? – немедленно испугался гулям, бывший навем простым и искренне набожным.
– Власть моего высокородного отца над земными делами амирата и его верными подданными велика, Карим, – назидательно изрек ибн-амир. – Однако есть и власть много выше этой – власть Всеблагого Ата-Нара над огнем наших душ! Скажи мне честно, о Карим: что тебя страшит сильней – гнев моего земного отца амира, которого ты ослушался, либо же гнев Отца-Огня, чье око взирает на нас с небосклона? А он будет разгневан, Карим, когда узнает, что ты не пустил к нему его преданного слугу – в моем лице – в час нужды.
– Ох, не снести мне за это головы, – причитал Карим, отпирая дверь ибн-амиру. – Но я пойду с вами, потому что выпустить могу только к храму и никуда более!
– Именно туда я и стремлюсь, – с горячностью сказал Шаир и едва не побежал ковровыми дрожками к внутренней молельне дворца, довольный своей маленькой победой. Затруднение на пути отвлекло его, благодаря чему ибн-амир на какие-то минуты забыл, зачем так рвался к Священному Огню. Но, придя в храм, он остановился в растерянности, поняв, что ему не с чем обратиться к божеству, которое уже приняло решение, о чем Шаиру и было сообщено посредством свитка. Не будет праведной молитва об отмене воли Ата-Нара, а ибн-амиру следует нести воздаяние по грехам своим. Вновь растерянный и оглушенный, он с мучением во взоре обводил глазами расписные стены храма, не понимая, на что он теперь вообще имеет право и какие молитвы из его уст не будут противны божеству. Склонив голову, он прошептал короткое:
– Прости, о Ата-Нар, – и вышел.
Тихой тенью Карим последовал за ним и немедленно положил ладонь на плечо Шаира, когда тот развернулся не в сторону своих покоев.
– Вам в другую сторону, Шаир-бек!
– Ох, ради Ата-Нара, Карим! Я не могу вернуться к себе, не поговорив со служителем Пламени... хоть с каким-нибудь, – здесь ибн-амир понизил голос, перейдя почти на шепот. – Мне кажется, я в духовном кризисе. Мне нужен совет дастура.
Добросердечный Карим опять изрядно опешил, но, памятуя о прошлом разговоре, решил, что под его кулахом маловато мозгов, чтобы разбираться в материях столь высоких, и спор с образованнейшим Шаиром ибн-Хакимом лучше даже не начинать.
– Я пойду с вами, Шаир ибн-Хаким, – вздохнул он и понуро потащился следом за своим молодым господином по дворцовым коридорам и галереям. Про себя бедняга думал о том, что трудно представить караульную службу сложнее и беспокойнее, чем под дверью запертого ибн-амира.
Дойдя до покоев дастура, Шаир без промедления вознес руку и принялся стучать, и стучал до тех пор, пока за дверью не послышались шорохи и сдавленные ругательства – к которым, впрочем, ибн-амир остался равнодушен и принялся взывать:
– Мудрейший, я нуждаюсь в наставлении и утешении!
– Да кого там люди принесли? Ночь на дворе, и коль даже Солнечное Око закрылось, чтобы отдохнуть, то уж праведным душам тем более не след скитаться, ревя подобно раненому леопарду!
– Но как же ваш долг дастура? – удивился ибн-амир, не ожидавший, что ему откажут в такой простой просьбе.
– Если никто не умирает, мой долг повременит до утра. Позднего утра. Иди отсюда, неразумное дитя Ата-Нара, и подожди со своими грехами, чтобы не увеличивать их числа.
Шаир медленно развернулся и с удивлением посмотрел на маячащего рядом Карима, о котором, признаться, успел позабыть.
– Но как же так? – спросил он гуляма.
– Я думаю, вам следует последовать совету мудрейшего и отправиться на покой, – ответил Карим. – Утро приносит ответы на вопросы, заданные на ночь!
Несчастный ибн-амир испустил тяжкий вздох и произнес нараспев голосом, полным скорби и торжественности:
– Жизнь моя мне предстала кошмарнейшим сном! Обречен на скитанья я в доме родном! – после чего зашагал прочь по коридору в совсем уж непонятную для Карима сторону, ибо там, куда теперь шел Шаир ибн-Хаким, располагалась лишь кладовая для хранения перин, подушек и простыней.
– Ибн-амир-бек, погодите же! – Карим вновь догнал Шаира, положил ему свои коричневые ладони на плечи и развернул к себе. – Я вижу теперь, сколь велика скорбь вашей души, и хотя сам слишком простой навь, чтобы разделить ее с вами достойно, но поверьте, я лишь добра вам желаю! Давайте я вам покажу, где находятся ваши покои, и вы дождетесь утра, когда проснется кто-нибудь, куда более мудрый, чем ваш недостойный слуга, и сможет вам помочь!
Ибн-амир уставился на гуляма неожиданно ясным и внимательным взглядом.
– Карим! Если ты действительно желаешь мне помочь, прямо сейчас поди и снаряди пару гулямов в дом бени Сиад – и пускай они приведут во дворец Джамиля ибн-Вахида. Скажи, это приказ ибн-амира Шаира, коий желает поговорить с благородным маликом безотлагательно. Никакого «утра», Карим! Ты понял?
Мысль разобраться с тем, сколько правдивого в том, что ему наговорили про бин-амиру Адилю, настигла Шаира несколько запоздало, но казалась теперь не менее важной, нежели примирение амиратов.
Сочувствующий Карим отступил на два шага, принял строгий вид и ответил:
– На голове и на глазах, Шаир-бек!

Хотя от храма Ата-Нара до стен, окружающих дворцовые постройки, было ближе, чем от самого дворца, но проникнуть через них не представлялось возможным – так они были пронизаны сильнейшей защитной и сигнальной магией, годной и чтобы выдержать нападение врагов, и чтобы отвадить воров. Так что путь бин-амиры Адили, ведущий наружу, сделался замысловат и извилист, как узор на дорогом ковре, созданный прихотливым художником.
Сперва ей нужно было забрать свои дорожные сумы, которые она, направляясь к храму, как следует спрятала в зарослях олеандра. Затем же Адиле пришлось вернуться назад во дворец, однако вовсе не в королевские покои направилась бин-амира, а напротив – в нижние этажи, где располагались амирские погреба. Богатые на диковинные заморские плоды, сады дворца приносили их достаточно, чтобы ежегодно пополнять подвалы столь же диковинными напитками. Ценились они не меньше крупного жемчуга, и отведать их вне дворцовых стен было почти невозможно. Меж тем, оказавшись в подземелье, Адиля наполнила драгоценным нектаром две маленькие фляги – и тут же, за пузатыми бочками, принялась переодеваться, дабы обман, который она задумала, чтобы выбраться за пределы дворцовых стен, увенчался успехом. Оставив свою одежду там же, выскользнула в покои для слуг, где раскинула сети заклинания крепкого сна.
К досаде бин-амиры, стражи дворца были снабжены достаточной защитой от заклинания, так что для выхода оно не годилось, тем не менее, использовать его удалось вполне уместно. Адиля прошлась, заглядывая в женские спальни – и лишь на пятой угодила в нужную ей. Похитив оттуда одну только верхнюю накидку, она нашла зеркальце и перед ним быстро навела черноту на свое лицо и руки заранее припасенной сурьмой. Завесив лицо краем чалмы и укутавшись в накидку, бин-амира смело двинулась к черному выходу из дворца. Там у массивных деревянных ворот скучали два гуляма в ночном карауле, склонившись над нардами.
– Приуетстуйю! – произнесла Адиля не своим, слишком низким голосом – изображая манеру говорить служанки-ифрикийки, в накидку которой она была теперь одета. Из дворцовых сплетен, которые ей постоянно приносила на хвосте Газаля, бин-амира знала, что Мбали нередко ходит ночами этой дорогой, чтобы встречаться в городе со своим возлюбленным.
– Доброй ночи, Мбали, – поздоровался один из гулямов, и наша беглянка внутренне возрадовалась тому, что ее обман удался.
– А чего это у тебя за сумки с собой? – немедля заинтересовался второй, но Адиля была готова к этому.
– Уино. Из амирского подуала.
Первый из гулямов аж присвистнул от удивления:
– Кто ж его тебе дал, да еще столько?
– Зурна-Ханум: Мбали работала хорошо, заработала хорошо, теперь у Мбали праздник – и она купила уино.
– Везет твоему Сохребу!
– Мбали сегодня рада, так что уам тоже уезет!
Адиля достала заготовленные заранее фляжки и протянула их стражникам.
– Красавица ты, и сердце у тебя чистое, – порадовался первый, принимая угощение. Адиля не могла внутренне не усмехнуться тому, как легко, однако, прослыть красоткой.
– Да будет путь твой просторным и дорога широкой, – пожелал второй и открыл дверь.
– И уам доброй ночи, – искренне пожелала бин-амира, подозревающая, что следующий день у стражей будет заполошным и беспокойным.
Степенно выйдя, Адиля решительно направилась к ближайшей улице, и лишь скрывшись за домами, где никакой страж ее не мог увидеть, растерянно остановилась. Четкие планы ее простирались только лишь до этого момента, теперь же требовалось положиться на волю судьбы и искать подходящих случаев для выполнения своих замыслов.

Бездеятельно сидеть в ожидании, пока к нему приведут Джамиля ибн-Вахида, Шаир не мог. Жажда хоть каких-то свершений, могущих исправить его неправоту, жгла ступни. Поэтому, когда Карим со скоростью стрелы побежал в караульную, чтобы сообщить гулямам приказ, ибн-амир, вместо того, чтобы вернуться к себе и скрасить ожидание звуками ситара, направился к витой и тяжелой каменной лестнице, ведущей в подземелья Золотого дворца. Путь его пролегал в сокровищницу, достойную царя царей. Драгоценные камни, как ягоды, были насыпаны в кубки, а плоды дорогих ожерелий и браслетов были заключены во многие шкатулки. Золотые и серебряные монеты простым песком выплёскивалось из сундуков. Среди этих россыпей, словно стражи, стояли доспехи сложнейшей и изящнейшей работы, подле них лежали мечи и кинжалы с искусно изукрашенными ножнами и рукоятями. Было здесь место и для самых прекрасных джубб и хафтани – тех, что даже правители надевали лишь в самые торжественные дни: из дорогой парчи, расшитых жемчугом и каменьями. Воистину, амирская сокровищница была прелестной жемчужиной, заключенной в прочную раковину дворцового подземелья, надежно укрытая от любого злоумышленника за многими замками, засовами и магическими преградами.
Ибн-амир откинул крышку одной из шкатулок и растерялся. Он понял, что ничего не знает о вкусах бин-амиры Адили. Носит ли она ожерелья или только браслеты, а может, дорогие сережки оттягивают ее уши к плечам? Предпочитает ли она аметисты, или шелковые узоры драгоценных малахитов подчеркивают чужеземную красоту, унаследованную бин-амирой от матери, о которой ему доводилось лишь слыхать? Неудачный выбор сейчас будет так же свидетельствовать о невнимании, как и отсутствие подарка… Со стоном он захлопнул шкатулки и схватился за виски.
– Воистину, о Ата-Нар, когда ты желаешь наказать грешника, то лишаешь его разума, и тьма окружает нечастного, заставляя спотыкаться там, где видящий ясно пройдет легко! Тяжки грехи мои, коль разумом я столь скорбен! Разве дары помогут откупиться от Кровавой Мести? Сколь позорно выглядело бы подношение, показав, будто я столь бесчестен, что считаю земные сокровища превыше духовных!
С этим ибн-амир спешно покинул сокровищницу и, наконец обратив взор свой к разуму, а не к переполняющим его сердце чувствам, вернулся в свои покои – дабы не совершить иных неразумных поступков, не приносящих никакой пользы, зато могущих принести немалый вред. В ожидании Джамиля ибн-Вахида он задумчиво перебирал струны ситара – и звуки, извлекаемые из благородного инструмента, были столь же протяжны и печальны, как и мысли юного Шаира ибн-Хакима.
Он думал о своей бестолковости, спеси и о том, что до сих пор не научился отделять маску лжи от лика правды, несмотря на то, что рассказы о ловчих магах и янычарах, о поисках ими воров, мошенников и даже убийц, составляли одну из главных радостей его детства. Тем не менее, несмотря на все укоры совести, к тому времени, как ибн-ага Джамиль прибыл, Шаир уже успел сложить свои вопросы к нему и сообразить, что является в этом разговоре самым главным.
Малика Джамиля привели в кабинет два гуляма, которые немедленно удалились с почтительными поклонами. Выглядел ибн-ага изрядно напуганным и обеспокоенным и очевидно не понимал, зачем он мог так срочно понадобиться досточтимому ибн-амиру, чтобы вытаскивать его из мягкой постели прямо среди ночи. Однако вдаваться в объяснения Шаир вовсе не был настроен.
– Мир и покой тебе, о Джамиль ибн-Вахид!
– И тебе, владыка моего разума! Готов повиноваться!
Шаир велел посетителю усесться и спросил:
– Думаю, излишне спрашивать навя молодого и с памятью, подобной резвой лошади-трехлетке, помнит ли он столь недавнее происшествие. И все же, помнишь ли ты одно из наших поэтических собраний, где мы обсуждали бин-амиру шаярского амирата, в беседу о которой ты внес значительную лепту?
Джамиль поклонился и ответил:
– Действительно, мне бы следовало оказаться кем-то иным, чтобы ответить «не помню», Шаир-бек!
– Что ж, раз ты помнишь обстоятельства той беседы, можешь вспомнить и иное: от кого и каким путем узнал ты рассказанную тобою пренеприятную историю, вызвавшую столь сильное возмущение собравшихся?
Живой ум ибн-амира мог многое почерпнуть из читанных им некогда книг, и оттуда он некогда составил себе представление о том, что следует делать, допрашивая свидетеля: сперва дай ему как следует припомнить обстоятельства, а уж после задавай вопросы. И не забудь усладить уши навя достойной похвалой, дабы отвечал он тебе с большей охотой – не со страхом перед тобой, но с душевным расположением.
– История сия коснулась моих ушей, когда брат моей матери Фаиз ибн-Парвиз, да проживет он больше ста лет, вернулся из поездки в Шаярский амират, где общался с навями исключительно достойными и благородными, так что им следует верить!
– А кто именно рассказал сию историю твоему достойному дядюшке, ты не запомнил?
– Боюсь, дядя не упоминал конкретных имен, Шаир-бек.
– Что ж, хорошо, – со вздохом ответил ибн-амир, не став скрывать своей досады, что не удалось сразу выяснить все обстоятельства. – Премного благодарю тебя, достойный Джамиль-ага, можешь идти, у меня больше нет вопросов.
Ибн-ага открыл было рот, чтобы узнать, зачем же его подняли среди ночи, неужто ради такой безделицы – но спохватился и, попрощавшись, вышел. Когда двери затворились за ним, Шаир ибн-Хаким вновь взял в руки ситар и продолжил извлекать из него все те же протяжные и печальные звуки. По зрелом размышлении, посылать за дядюшкой Джамиля он не стал. Ибо если разговор между ним и молодым маликом мог показаться лишь странной причудой, то, пошли он ночью еще за кем-нибудь, по городу уж точно поползли бы нежелательные слухи. Это дело следовало обставить тоньше.
Как раз об этом и размышлял Шаир, терзая струны ситара. Так, в непростых своих помыслах, он провел немало времени, пока ему не стало казаться, что вместо головы у него под чалмой – гудящее гнездо рассерженных ос. Возможно, Карим был прав, и высокородному ибн-амиру следовало отправиться спать, отложив все дела и размышления до утра. Однако, на беду, как раз спать Шаиру после всего случившегося совершенно не хотелось. Зато душа его продолжала томиться и требовала излияния.
И вот, когда Шаир понял, что сил нет терпеть до утра и ждать, пока проснется дастур, он сообразил, что поговорить можно не только с ним, и испытал некоторое облегчение. Кто сможет понять терзание сердца навя хоть благородного, хоть простого происхождения, как не лучший друг? И уж точно не откажется он склонить к тебе внимание, в какое бы время и с каким бы делом ты ни пришел к нему – ибо узы дружбы, пусть и не закаляются в Негасимом Пламени и не скрепляются священным договором, прочны не менее брачных. И с такой же радостью горит пламя души огнерожденного для друзей, с какой горит оно для возлюбленных и кровной родни.
Подумав сию весьма утешительную мысль, Шаир отложил ситар и отправился в дальнее крыло дворца, где находились ученые и – что было самым важным для него – располагалась мастерская алхимика. Покои его друга Ватара, ученейшего юного навья, примыкали к ней непосредственно. Постучав в двери спальни и не получив ответа, Шаир смело вошел в мастерскую, запертую от прочих, но не от него. Как и следовало предполагать, мудрейший Ватар-аль-алим был здесь – полночи не смыкал глаз над каким-то особо мудреным зельем. Теперь он внимательно рассматривал на просвет нечто зеленое и пенистое в пузатой склянке, поднеся его поближе к лампе. Справа от него что-то булькало, выпуская в воздух облачка ярко-малинового дыма. От алхимических испарений, смешанных с магией неясного толка, у ибн-амира привычно зачесались рога, и он схватил у двери позолоченные защитные накладки из меди с начертанными на них знаками, приглушающими магические токи, но не скрывающими их полностью, и стеклянные очки для защиты глаз. Надев их, Шаир накинул заодно и расшитый знаками халат, после чего обратился к другу.
– О, как удачно застал я тебя не спящим, дорогой Ватар! – с облегчением воскликнул ибн-амир, в душе которого из-за ночных скитаний поселилось сомнение, будет ли он хоть где-то желанным гостем.
– Сейчас я занят, друг мой Шаир, но если желаешь, можешь немного помочь мне с опытом, чтобы реакция пошла быстрее, – ответил Ватар-аль-алим.
Шаир подошел и получил в свое распоряжение песочные часы, заполненные на промежуток около минуты, подозрительного вида бутылку на медленном подогреве – ту самую, что пускала малиновые облака, коробочку перламутровых шариков и стеклянную палочку, чтобы помешивать раствор. Ему было велено кидать по шарику каждый раз, как пересыплется песок в часах, и помешивать палочкой постоянно.
– И что у нас должно получиться? – задумчиво поинтересовался Шаир, когда у него иссякло терпение мешать малиновое варево молча. Что случилось на третьем шарике.
– У тебя должен получиться магостабильный индикатор, а у меня, есть шанс, получится одна интереснейшая штука, но я вовсе не уверен, что завершил серию опытов. Предыдущий образец был неплох, но все же не идеален, и я пытаюсь учесть ошибки… Это может получиться далеко не с первого раза.
– А все же, какая именно штука?
– Зелье для обезвреживания артефактов, которое бы не растворяло все подряд, помимо магической сущности артефакта.
– А зачем? – поразился Шаир, которому в голову бы не пришло, что Ватар питает какую-либо ненависть к магическим амулетам. – Артефакты сложны в изготовлении и удобны в применении, зачем же ты хочешь разрушать их, о мой многомудрый друг?
Ватар посмотрел на своего не смыслящего в науке друга взглядом сочувственным, но полным внимания и уважения.
– Затем, о мой драгоценный ибн-амир, чтобы прекратить их действие в тех случаях, когда оно является нежелательным, а принадлежит артефакт не тебе, и ты не в состоянии приостановить присущую ему магию иным путем.
– О! Мудрая мысль, – изрек Шаир и задумался над тем, как повезло ему с другом, достигшим таких высот в учености.
В покое и сосредоточенности они провели еще некоторое время, после чего Ватар, поблагодарив ибн-амира за столь драгоценную помощь, отослал его посидеть на диване, а сам склонился над склянками, капая из своей пузатой в прочие, наблюдая, что происходит после этого, и быстро записывая что-то калямом в длинный исчерканный свиток. Наконец он закончил и спросил:
– Так что привело тебя ко мне среди ночи, друг мой?
– А разве ты не будешь растворять артефакт? – немного разочарованно спросил ибн-амир, которого теперь терзало любопытство, раз уж ему довелось столь сильно поспособствовать изобретению.
– Нет, получившийся образец показал не самые достойные результаты, и опыт на артефакте может быть опасным, а я не могу относиться к твоей жизни с таким пренебрежением!
– Благодарю тебя, о мой многомудрый друг, за столь сильную заботу о моей жизни, – от души ответил Шаир ибн-Хаким, и тут же сердце его будто укололо иглой, когда вспомнил он, что теперь его жизнь – лишь плата за обиду, нанесенную им бин-амире Шаярии. – Хотя стоит ли она ныне хотя бы и горсти песка из этих часов, я не ведаю…
– Что случилось, о драгоценнейший? – взволнованно спросил Ватар, и тогда поведал ему ибн-амир и о помолвке, и о своем отвращении, и о последовавшем вызове от Адили, смутившем его душу.
– Думается мне, – изрек Ватар – и на лице его и впрямь отразилась глубокая задумчивость, поскольку найти нужные слова в трудную для другого навя минуту бывает порой не легче, чем воду во время засухи. – Думается мне, твое суждение и впрямь было... несколько опрометчивым.
Ибн-амир заломил руки, вскочил и принялся бегать по мастерской, подобно узнику каменного зиндана, не ведающему покоя ни днем, ни в ночи.
– Не будь со мной слишком мягок, Ватар, я уж вырос из того возраста, когда у навя не пробились рожки, и способен нести ответ за свои слова и поступки! Вопиющая, непростительная торопливость суждений, достойная лишь навя, впавшего в полную дикость – вот как это должно называться! Или даже хуже, о мой чересчур милосердный друг! Не только дикость, но и глупость, подобная человеческой! Твой Шаир – недостоин называться сыном Хакима, мудрейшего правителя нашей державы! И лучше ему пойти и найти себе в названные отцы какого-нибудь глиноголового человека, путающего Навь с Правью! Таково будет воздаяние мне по заслугам, по уму и по Чести... А Кровавая месть – это лучшее и милосерднейшее, что я заслужил. Смогу хотя бы умереть, как истинный навь и малик.
И невозможно постичь, как могли называть столь недостойного поэтом, ведь поэт – это не только тот, кто находит рифму в бейте, но тот, кто вкладывает в поставленные рядом слова капли склеивающего их смысла! Мне же следовало бы называться не поэтом, а площадным зазывалой – их грубые и наглые речи куда ближе к тому, что исторгает мой рот! Я говорил тебе, что я понимаю женщин? Забудь, аль-алим! Я не понимаю ничего, и меж рогов моих – мозг, подобный мозгу мартышки. Право, добр Ата-Нар, что такая недостойная жизнь не продлится слишком долго.
С этими словами несчастный Шаир едва не упал обратно на диван, бессильно всплеснув руками. Ватар же обернул к нему свое лицо, на котором отразилось искреннее и глубокое сострадание.
– Шаир-бек, ты говоришь так, словно твои бейты были написаны навем воистину злокозненным и не имеющим понятия о Чести. Но мы знали друг друга еще до наречения имен, и мне хорошо известна прямота твоего сердца, и мне ведомо, что о Чести ты печешься поболее многих в этом амирате. И хоть ты и заблуждался, но заблуждался искренне. Чистота твоих помыслов, увы, не может являться поводом для полного твоего оправдания, но лечь в его основу должна. Так что, думается мне, тебе следует съездить в Шаярский амират и говорить с бин-амирой и ее родителями с той же искренностью, как ты говорил со мной. Тогда, может, что доброе из этого и выйдет.
Ибн-амир немедленно вскочил на ноги:
– Воистину, сам Ата-Нар дланью проведения послал мне друга столь мудрого, как ты! Я знал, что найду у тебя не только утешение своему истерзанному сердцу, но и разумные речи. Ты прав, любезный мой Ватар: я должен собираться в Шаярский амират сейчас же! И ты – поедешь со мной.
Так укрепившись духом, достойный сын правителя немедля собрал себе сопровождение из благородных маликов своего возраста, начертал короткую записку своему отцу и покинул дворец. Путь его пролегал в цветущую Ферузу.

Приостановившись в минутной нерешительности, бин-амира оглянулась и, убедившись, что ночь вокруг одинока и никто не встревожится от ее действий, стряхнула с рук заклинание. Оно не смогло бы полностью уберечь ее от ловчих магов, но должно было слегка покружить преследователей, выигрывая сияющие жемчужины времени для воплощения дальнейших планов. После этого Адиля двинулась в ту сторону, куда обычно выезжала на своей тонконогой кобылице, чтобы проскакать по улицам Ферузы, направляясь в путешествия ближние и дальние. При всей любви к городу, бин-амира не слишком хорошо знала улицы и закоулки родной столицы, а потому ей требовалось выбраться к местам знакомым, хоть бы и видела она их чаще из седла. Даже покинув дворец, Адиля по-прежнему не могла направить свои стопы прочь из родного города прямым путем, ибо дороги беглецов и мстителей всегда извилисты, как горные тропы – и столь же трудны.
Место, в которое она теперь направлялась, было хорошо известно многочисленным гостям Ферузы, прибывшим по делам либо же для праздного восхищенного созерцания местных красот. Постоялый двор «Под сенью тамаринда» по праву считался одним из лучших в городе. Внимательная бин-амира приметила красивую резную вывеску над дверями давным-давно, не ускользнуло от ее взгляда и то, что лошади и верблюды, стоящие у коновязи, принадлежат навям небедным. Опасностей Адиля, истинная дочь своей матери, не боялась – однако разум подсказывал ей, что сомнительные заведения могут служить источником больших неприятностей, особенно для юных девушек. А неприятности стали бы серьезной помехой в осуществлении ее планов. Посему, «Под сенью тамаринда» – пристанище для богатых купцов и путешественников, показалось ей куда более подходящим, нежели какая-нибудь злачная дыра на задворках Ферузы. В последней проще было бы остаться незаметной, но и ввязаться в нехорошую историю тоже было куда как легче.
Почтенный Мадьяф ибн-Хасиб не так уж часто сталкивался с тем, что постояльцы являются к нему среди ночи, а тем более – пряча свое лицо. Нави у него останавливались исключительно достойные и благопристойные, и по ночам он, как правило, спал, а не следил, подобно держателям всяких подозрительных притонов, чтобы гости ненароком не устроили драку и не крали друг у друга ценные вещи. Посему, когда Мадьяфа разбудил очень настойчивый стук в двери, а затем он сумел нащупать пальцами фитиль лампы, чтобы зажечь его, спустился вниз и увидел нежданную посетительницу – никакой радости это у него не вызвало. Точнее сказать, сперва владелец постоялого двора и вовсе принял ифрикийку за сахибу курьерской почты, принесшую срочные известия для кого-то из посетителей, так как нави, искавшие приюта в стенах его постоялого двора, обычно являлись с куда большим багажом и в сопровождении слуг.
– Доброй ночи! – поздоровался он.
– И уам, – ответила гостья с сильным акцентом. – Мне нужна комната.
Тут-то достойный Мадьяф и оглядел гостью с ног до головы весьма придирчивым и подозрительным взглядом. Одета она была в достаточно простую, неновую одежду и не походила на того, у кого кошелек не звенит лишь потому, что слишком туго набит. Осторожно и в вежливейших выражениях владелец постоялого двора попытался спровадить гостью:
– С радостью и удовольствием я позабочусь о крове над вашей головой, но, возможно, достойной гостье нашего города стоит узнать, что у нас есть заведения, где за ночь не просят платы в серебре? Не будет чести в том, чтобы скрыть сведения о них, и не будет бесчестья в том, чтобы не потратиться лишнего.
Адиля посмотрела вокруг, раздумывая, что важнее: разумная экономия денег или же времени – и, приняв решение, ответила:
– Я устала, путешестуя порталом, так что предпочту проуести ночь под благоуханными уетуями тамаринда.
С этими словами она открыла свою дорожную суму и, к немалому удивлению Мадьяфа, извлекла оттуда весьма увесистый кошель монет. К тому же от пристального взгляда хозяина постоялого двора не ускользнул выглянувший из сумы край платья тончайшего расписного шелка. «Старый осел, – тут же мысленно обругал он себя. – За столько лет мог бы и научиться отличать благородных гостей от оборванцев, в каком бы виде они к тебе ни пришли!» Теперь уж ему сделалось понятно, что простое платье ифрикийки было лишь дорожной одеждой – и, желая загладить свою оплошность, Мадьяф отступил от двери с нижайшим и угодливейшим поклоном, жестом приглашая гостью внутрь.
– Вся раскидистая сень тамаринда, стол, кров и мягчайшая постель – к вашим услугам, о достойная госпожа!
Адиля изобразила сдержанный зевок, чтобы хозяин не сомневался, сколь сильно она нуждается в отдыхе, и попросила подыскать ей тихую комнату, лучше с окнами во двор, чтобы провести ночь в покое, и воды для умывания после долгого путешествия.
Получив все запрошенное, бин-амира тщательно заперла дверь и принялась отмываться от сурьмы, которая основательно въелась в кожу за это короткое время. Но все же ей удалось вновь сделаться светло-пурпурной, как она и привыкла. После этого Адиля, распахнув просторные складки одежды, под которыми можно скрыть многое, извлекла оттуда закреплённый на боку шнуром и кожаными ремешками длинный синский меч, называемый «катана». Осторожно подняв его на ладонях к лицу, бин-амира коснулась оружия лбом и губами.
– Прости меня, о благородный клинок маликов, что пришлось тебе пребывать сокрытым, подобно инструментам преступника. Сие было совершено мною не против законов чести, но во имя их исполнения.
Второй меч, короткий, который синцы именуют «вакидзаси», лежал у бин-амиры в дорожной суме, завернутый в одежду. Она извлекла его оттуда, положив на стол рядом с катаной – и так они составили пару, зовущуюся «даи-сё». Малики земли Син носят вместе два клинка, которые куются в одном огне и одним мастером, со специальными обрядами и заклинаниями – и, таким образом, соединены друг с другом особыми узами, подобно мужчине и женщине, освятившим свой брачный союз Негасимым Пламенем. Мечи никогда не разлучают друг с другом, и если одному было суждено прийти в негодность, то уж невозможно подобрать новой пары и второму – и даи-сё распадается вовеки.
Розовое шелковое ханьфу, край которого поведал о ней владельцу постоялого двора достаточно, чтобы тот отринул свои сомнения, бин-амира разложила на кровати и вздохнула. В нем и подобных ему Адиля обычно проводила время с матерью, прекрасной Джахирой. Мать учила ее вести себя подобно благородной девице синьского происхождения, и они вместе рисовали тушью бамбук и орхидеи, пили зелёный чай, заваривая его иным способом, нежели то было принято в амиратах, а также читали стихи длинные и короткие. Так что знала она достаточно о той жизни, которую собиралась ныне провозгласить своей единственной. Не будучи похожей на чистокровную жительницу амиратов, выделяясь цветом кожи, чертами лица и невысоким ростом, Адиля собиралась назваться синкой.
Этот наряд был у бин-амиры одним из самых излюбленных. Он шел к цвету ее лица и всегда напоминал ей о цветении синских вишен в амирских садах. В пору их цветения Адиля чувствовала себя так, будто прикасалась сердцем к далекой родине своей матери, которую ей ни разу не доводилось видеть наяву. И теперь она выбрала розовое ханьфу, чтобы было легче почувствовать себя той, кем она намеревалась стать. Драгоценный шелк верхней части наряда был расписан в изящной и вдохновенной манере, коей владеют синские мастера кисти, умея лишь несколькими легкими мазками вдохнуть жизнь в свои творения. Белые пышные облака и столь же белоснежные розы украшали рукава и подол платья – и казалось, будто цветы растут высоко в горах, обрамленные лишь нежно рдеющим закатным или рассветным небом. Нижнее платье белого, летящего шелка всегда приятно прилегало к телу, довершал же наряд оби цвета красного турмалина.
Зная свою привычку нет-нет да и выпачкаться в краске, словно она ребенок, только осваивающий искусство владения калямом, Адиля собиралась сперва накрасить лицо и лишь потом переодеваться в нежные шелка. Решив так, она нанесла на лицо светлую пудру и румяна, подрисовала губы и глаза – и сразу сделалась несколько старше, чем привыкла видеть себя в зеркале. Тебе наверняка известно, о драгоценнейший слушатель моей истории, что синки имеют обычай сильно белиться, и это в наших краях изрядно выделяет их среди прочих, вкупе с иными от рождения оттенками кожи и иной, чем у навей амиратов, манерой одеваться. Адиля же теперь хотела быть как можно меньше похожа на себя и как можно сильнее – на чужестранку из земли Син.
Лицо в зеркале казалось бин-амире чужим – будто оно в самом деле принадлежало не ей, будто она украла его с помощью какой-то магии и теперь станет носить, как маску, которая скроет от остальных ее истинную жизнь и личность навсегда. Да и не было у нее больше той жизни, которой она жила еще вчера: все, что от нее осталось – несколько вещей в дорожных сумках. Так мало... и ничего уже не вернуть. Адиля была готова расплакаться прямо сейчас, горюя по своему навсегда потерянному прошлому, но вдруг спохватилась, поняв, что от слез с лица потечет краска. Эта мысль, такая простая и приземленная в сравнении с чувствами, терзающими ее сердце, отчего-то возымела действие: тяжело вздохнув, бин-амира отвернулась от зеркала и решительно встала, чтобы одеться.
Облачившись в розовое ханьфу, она перехватила свой гибкий стан поясом оби, завязав его вычурным и пышным узлом – и лишь тогда занялась прической. Это разумнее было делать, уже одевшись, дабы не сбить неосторожным движением сложную укладку, которую у синских прелестниц принято сооружать между изящных рожек. Серебряные шпильки с мелким речным жемчугом одна за одной погружались в темные волосы Адили. Движения эти были ей привычны, и все же немало минут утекло, прежде чем дело было закончено. Довершал прическу простой, но изящный гребень, инкрустированный перламутром.
Наконец бин-Амира взяла даи-сё, с коими умела управляться не хуже, чем с саифом, обучаясь синскому искусству владения оружием с детства. Она сунула мечи за широкий пояс и, завязав сумки, выскользнула в окно – ведь, право же, немало удивления вызвало бы появление из комнат, только что занятых ифрикийкой, высокородной синки.
Ночь благоуханной свежестью дохнула ей в лицо. Когда не поднята пыль, чуть светит луна и нави спят по своим домам, не создавая шума, мир видится особенным, немного ненастоящим: будто отчасти, но не до конца ожившая картина талантливейшего живописца – и в такие минуты кажется, что любое свершение будет легким, лишь бы оно не испортило сие прекрасное полотно.
Так и бин-амире дальнейший путь ее, еще недавно скрытый от разума в пелене грядущего, теперь виделся на удивления ясно, и любые трудности, которые могли поджидать впереди, выглядели преодолимыми. Под окнами постоялого двора Адиля немного замешкалась, но не сомнения, точащие сердце, были тому причиной: она остановилась, завороженная дивным ночным зрелищем. Здесь, скрытый от глаз проходящих и проезжающих по улице, в самом деле рос огромный старый тамаринд, загораживая половину неба пышной кроной.
Сейчас сквозь его листву робко пробивался лунный свет, создавая ощущение, будто сама луна запуталась в ветвях и не может выбраться. Бин-амира замерла, залюбовавшись – и не заметила вовремя, что ее подстерегает нежданная опасность. Сперва, заслышав глухое рычание по левую руку от себя, Адиля даже не поняла, что за звук донесся до ее ушей – но, обернувшись на него, сразу же увидела большого и лохматого серого пса, припавшего к земле шагах в двадцати от нее и грозно оскалившего белые зубы. Он был хорошо виден в лунном свете, заливающем двор – и зрелище это было столь неожиданным для бин-амиры, что в первое мгновение она совершенно растерялась. Пес, тем временем, вновь издал угрожающий рык и подступил к ней на несколько шагов ближе. И Адиля совсем неуместно, будто в жизни не сталкивалась с собаками, махнула на пса сумкой и зашипела:
– Умолкни!
Ведь ей так не хотелось, чтобы пес привлек к ней лишнее внимание и помешал планам, а на шум и рычание мог выскочить хозяин постоялого двора. Само собой, поведение бин-амиры возымело обратное действие: пес, рявкнув на нее громче, кинулся на шаг ближе и снова припал к земле.
Ладонь Адили буквально сама собою обхватила рукоять меча – и, возможно, именно то, что бин-амира прекрасно понимала, как легко она одолеет пса в одно движение, помогло ей опомниться. Совсем негоже расправляться с охранником, который достойно блюдет свой пост, а пес не виноват в том, что ее личные намерения хотя и благородны, но тайны. Бин-амира тут же отпустила меч – и медленно, чтобы не пугать собаку еще сильнее, подняла руку для жеста заклинания. Оно было совсем простым, и только внезапная растерянность не позволила ей вспомнить и использовать его раньше. Всего три звука и жест пальцев – может запомнить и ребенок. Адиля и выучила его еще в детстве, перед тем, как начать обучение верховой езде на маленьком лохматом пони. Заклинанию учили всех детей, прежде чем посадить в седло – оно позволяло быстро успокоить животное, чтобы не понесло и не выкинуло из седла. Для нападающей собаки оно тоже годилось.
Похожее на маленькую светлую искру, оно легко сорвалось с пальцев и, пролетев по воздуху, коснулось собачьего лба. Пес тряхнул головой – и в смятении сделал шаг назад. Однако Адиля прекрасно ощутила рогами, что заклинание, чем-то отраженное, не подействовало, и пес просто слегка ошеломлен борьбой магий у него под носом. Ошейник – поняла бин-амира. Рачительный хозяин проследил за тем, чтобы воры не могли справиться с псом, и это было вполне разумно для него, но мешало ей. В следующий жест Адиля вложила сил куда как поболе, так что искра вылетела ярче и, коснувшись собачьего лба, растворилась. Пес немедля прекратил рычать и скалиться, а шесть его улеглась. С самым удивленным и подавленным видом он смотрел на бин-амиру взглядом, говорящим, что он сам не понял, как мог напасть на свою подругу. Его сделалось жалко, и Адиля, присев на корточки, подозвала его к себе и почесала за ухом. Потом достала из сумки отличнейшую бастурму и, отрезав от нее кусок, угостила пса. Ей все еще было неловко, что она схватилась за меч, и хотелось как-то загладить свою вину.
Пес благодарно смахнул с руки угощение и вопросительно посмотрел на бин-амиру.
– Покажи мне выход, умничка, – попросила она.
Ее неожиданно обретенный лохматый друг радостно взмахнул хвостом и, вывалив язык, побежал в дальний конец двора. Там, увитая виноградными гроздьями и оттого незаметная с первого взгляда, скрывалась прочная деревянная дверь, запертая на ночь на крепкий железный засов. Поблагодарив пса и на прощание еще раз потрепав его за ухом, Адиля выскользнула на безлюдную улицу. Дверь, разумеется, тоже пронизывали защитные чары – но столь же слабые, как и на ошейнике, так что бин-амира смогла, аккуратно ее прикрыв, вновь затворить засов: подчинять себе металл Адиля, будучи боевым магом, умела ничуть не хуже, чем подчинять животных. Чтобы обойти защитные чары, пришлось немного потрудиться, однако она не могла оставить распахнутой дверь, доставив тем самым неприятности хозяину.
Бин-амира пошла направо, так как, по ее разумению, в этом направлении улица должна была вывести примерно туда, откуда она пришла, но та внезапно резко свернула и оборвалась лестницей, ведущей вниз. Можно было вернуться назад и попытаться обойти постоялый двор, но бин-амира рассудила, что ей в любом случае спускаться и, значит, ступеньки ведут приблизительно туда, куда нужно. Подсвечивая себе несильным заклинанием, она смело сошла по лестнице, зажатой меж стен, загораживающих дворы. Свисающие то там, то сям ветви, создавали ощущение потолка, так что казалось, будто она идет где-то в погребах.
Спускалась лестница довольно долго и оканчивалась в переулочке столь узком, что маленькие балконы едва не касались друг друга, а кое-где между ними и вовсе были перекинуты деревянные мостки – видно, чтоб ходить друг к другу в гости. От этих балкончиков, мостков и широких козырьков над дверями и окнами, закрывающих узкую полоску неба, ощущение подземелья только усилилось. В переулке было пустынно в столь поздний час, и шаги Адили отдавались легким эхом. Теперь она шла в нужном ей направлении – однако вышла, против своего ожидания, не на улицу, а на маленькую круглую площадь, посреди которой бил фонтанчик и росла одинокая акация. От площади расходились такие же переулочки, как и тот, в котором она была только что – в четыре разных стороны.
Девушка стряхнула с рук еще одно заклинание для запутывания следов и упрямо выбрала переулок, что был относительно справа и полого вел вниз, после чего решительно нырнула в густую тень. Ее плавный шаг по-прежнему эхом отдавался от стен, один раз под ноги метнулась кошка, а за воротами очередного дома во дворе, по всему, сидели веселящиеся нави: оттуда лился желтый свет лампы и слышались обрывки бесед и смеха. Зачем-то замедлив ход, Адиля прислушалась и поняла, что там играют в нарды, подшучивая друг над другом по поводу «запертых в домах» фишек. На какую-то секунду бин-амира позавидовала их размеренной и покойной жизни, которую для себя уже не представляла возможной – и в сердце снова остро кольнула тоска. Она только покинула свой дом и не могла успеть соскучиться, но сама невозможность возвращения к былому приволью заставляла сердце ныть.
Чувства эти были непрошеной помехой, поэтому Адиля вернулась мыслями к тому, из-за кого она лишилась прошлого. «Только ясминский ибн-амир мог сломать чужую жизнь, ничего о ней не зная, – зло подумала она. – Да еще вот одичавшие нави так делают». Гнев поднялся изнутри обжигающей волной, и она непроизвольно выпустила когти. Как он мог так с ней поступить! Адиля стиснула зубы и уверенно двинулась дальше. Пустые тихие улицы и ночная прохлада делали свое дело: постепенно ее гнев утихал, сменяясь на решимость в достижении цели. Теперь, оставив позади родной порог, она жаждала мести еще сильней. Места по-прежнему были совершенно ей незнакомы, но она понимала, что идет в верном направлении и рано или поздно должна выйти туда или примерно туда, куда стремилась. Вновь свернув, Адиля прошла немного вперед – и замерла, заметив мелькнувшую на балконе третьего этажа тень. Метнувшись вперед, неизвестный ловко перескочил на толстую ветвь дерева, росшего неподалеку, и принялся спускаться вниз. Бин-амира вжалась в стену, решив, что это вор, выбирающийся из только что ограбленного жилища – но тут на балконе показалась вторая фигура, женская.
– Доброй ночи, Азиз! – вполголоса сказала неизвестная, слегка наклонившись.
– Доброй ночи, звезда моя! – так же тихо ответил мужчина, уже успевший спрыгнуть на землю.
Незнакомка свесилась вниз – и легким движением руки бросила что-то возлюбленному. В темноте Адиля сперва не разобрала, что это, но потом увидела белую розу, когда Азиз поймал ее и поднес к лицу, чтобы вдохнуть аромат.
– Чтобы ты помнил обо мне, – все так же негромко сказала женщина.
– Этот цветок – одно из самых дивных творений Ата-Нара! – ответил ей возлюбленный. – Но ты в сотню сотен и тысячу тысяч раз прекраснее его! Как же я могу тебя забыть?
С этими словами он послал к балкону красивый белый огонек из пальцев – и пошел прочь, намереваясь свернуть в арку неподалеку от того места, где спряталась бин-амира.
«Хорошо же быть простым навем, не связанным заботой о благе страны, – подумала она, проследив за ним взглядом, – и следовать в делах любви и брака одному лишь сердцу. Дела же знатных навей слишком сложны и закручены, подобно этим закоулкам».
Тут Адиля, которая успела несколько взволноваться от того, что ей никак не удается выйти в места ей известные, даже задумалась, не спросить ли Азиза о том, как выбраться отсюда. Однако то, что она случайно подсмотрела конец свидания, было бы слишком очевидно, а подобные моменты являются чересчур личными, и потому, решила бин-амира, не стоит тревожить чужие души смущением – и замерла. Лишь спустя пару минут она направилась в ту же арку, где скрылся удачливый любовник, рассудив, что ей следует забрать еще правее – и это было хорошим решением. Пройдя даже не столько переулочком, сколько междудворьем, окружённым заборами, она очутилась на улице куда более просторной, от чего даже задышалось легче. Знакомой улица тоже не была, но, пройдя вниз по ней, Адиля очутилась, наконец-то, в месте, прекрасно ей известном. На площади первейшего из Феллахов, амира Мутавади ибн-Кадира, основателя прекрасной Ферузы, высокородного, который с честью принял прозвание Землепашца за свои заслуги.
Бин-амира чтила своего благороднейшего предка – и теперь, оказавшись перед его прекрасной статуей, в почтительном жесте приложила ладонь ко лбу и склонилась в достойном величайшего правителя поклоне. Вероятно, заметь ее кто-нибудь сейчас, он нашел бы зрелище весьма странным: высокородная синка, очевидно приезжая, склоняющаяся перед памятником Мутавади бени-Феллаху так, как принято в амиратах. Однако в такой час на площади никого не было, лишь одинокий голубь, проснувшийся слишком рано, клевал лежащие у подножия статуи два персика и ячменную лепешку. Крестьяне Шаярии нередко приносили к ногам первого амира дары – малую часть урожая, данного им землей, некогда взлелеянной его руками. Считалось, что это дарует удачу и благополучие. Принесенное не было принято убирать: на площадь приходили бедняки, чтобы взять себе еды, если возникала нужда. «Амир изрезал землю Шаярии каналами, как кровеносными сосудами, чтобы его народ мог жить и никогда не голодать», – эти слова в амирате знал любой ребенок. И все шаярские нави находили в высшей степени достойным почитать память великого Мутавади, некогда кормившего свой народ, и доныне давая возможность страждущим найти еду у его ног.
Адиля заметила, как кромка неба отчетливо зазеленела, а остальное сделалось темно-бирюзовым и почти беззвездным – верный признак приближения ока Ата-Нара, прежде чем край его вынырнет из-за горизонта и окрасит все в нежные розовые, персиковые и золотистые оттенки. Что ж, это была длинная ночь, но ей следовало подойти к концу, а бин-амире – вступить в новый день в совсем ином качестве, чем прежде. Уверенно выйдя на улицу, столь пышно усаженную деревьями, что она походила на угол сада, Адиля, невольно ускорившись, пошла к Великим Вратам, кои стояли неподалеку от пристаней на широкой площади.
Едва Всевидящее око Ата-Нара устремило взгляд свой на прекрасную, будто жемчужина, Ферузу – как город начал стряхивать с себя ночные немоту и оцепенение. Бин-амире почти не доводилось видеть его таким – медленно пробуждающимся для шумной и суетливой дневной жизни – и теперь она ловила каждое мгновение со щемящей смесью тихой радости и тоски. Адиля любила Ферузу всем сердцем, но ей очень скоро предстояло покинуть ее навсегда. Вслед за воркованием голубей улицы наполнялись гомоном навей, возвращающихся после сна к своим обыденным заботам. Мимо бин-амиры прогрохотала тележка зеленщика, поспешающего на рыночную площадь, чтобы успеть занять место получше. Следом за ним из-за угла показалась молочница, женщина весьма внушительных статей, несущая бутыли со свежим молоком прямо в руках и в огромном коробе за спиной. Она оставляла их у дверей домов, как делала это изо дня в день, вот уже много лет. «Благословенный город, и благословен наш амират», – подумала Адиля. Воистину, ничто не свидетельствует так о благополучии державы, как возможность безбоязненно оставлять молоко у порога, зная, что его заберет лишь тот, для кого оно предназначено.
Засмотревшись в очередной раз на привлекшее ее внимание зрелище, бин-амира едва не столкнулась со спешащим на службу сахибом, который прижимал к себе добрый десяток официальных свитков. По лазурно-синему цвету его длинного кулаха и сургучных бирок на свитках было легко определить, что сей достойный чиновник принадлежал к Водной Службе, заботящейся обо всех источниках и водоемах, каналах и кораблях амирата. Всякий в Ферузе был занят своим делом – и всякий вносил свою лепту в то, чтобы и в столице, и во всем государстве не ослабевало течение жизни.
Хотя было еще рано, но один сорванец уже выскочил из дому, крикнув внутрь:
– Я пока не хочу кушать, няня, испей свой кофе без меня! – и побежал вдоль по улице.
Некоторое время спустя Адиля увидела его же, стоящего под другим домом и выкликающего своего друга погулять:
– Воробушек, выходи, тебе говорю! У нас назначена дуэль, и дело Чести – вовремя приходить на неё.
Понятно, что дуэли среди столь юных навей были лишь игрой, но, тем не менее, готовили к будущей жизни поболе, чем игры в «маги против воров» или прятки.
Задумавшись о детях, чье будущее представляется бескрайней чередой возможностей, Адиля с улыбкой вступала на площадь Врат, к своей промежуточной цели. В столь ранний час никакого столпотворения у Великих Врат не было, и дежурный стражник, взяв с нее положенную плату, пошел поднимать прикорнувшего сахира. Терракотового цвета навь с длиннейшими носом и рогами, зевая, стронул в круговое движение шар, который, идя своим обычным маршрутом по периметру Врат, зажигал магические знаки. Из них исходил волшебный огонь – и, свиваясь друг с другом, множество дивных токов создавали транспортный Портал, связанный по просьбе бин-амиры с другим, стоящим в Сефиде. С неистово бьющимся сердцем Адиля ступила в него, и ее будто снесло бурным течением реки. Это было похоже на головокружительное, но короткое падение.
Откровенно говоря, бин-амире оно понравилось: это было похоже на сумасшедшую карусель, и было в происходящем что-то сладко завораживающее, хотя и пришлось, после того, как она вышла на постамент у Врат Сефида, постоять на месте пару минут, давая голове перестать кружиться. Местный янычар понимающе подал ей руку и помог сойти по трем каменным ступеням, освобождая место для следующего путешественника, могущего возникнуть в любой миг.
Адиля прошла еще пару шагов, чтобы не помешать другим странникам, и остановилась, со сжимающимся сердцем вглядываясь в город ее новой жизни. Ей даже показалось, что тут иначе дышится – впрочем, позже она поняла, что в Сефиде действительно более сухой и пыльный воздух, отличный от того, к которому она привыкла в зеленеющей Ферузе. К счастью, ранним утром эта разница не была столь заметной. Белые, сахарные дома кругом, без единого вкрапления песочного или глинистого цвета, ее поразили. Действительно белый город!
Справившись с волнением, Адиля повернулась назад, чтобы расспросить янычара о местных гостиницах – ведь, занимая пост у врат, он наверняка должен знать, где могут остановиться путешественники – но тут послышался топот копыт, и площадь заполонили всадники на статных конях. Поднятая ими пыль заставила Адилю закашляться, прикрыть лицо рукавом и отойти подальше, пока они кружили у Врат. Кто-то из всадников громко выкрикнул «Феруза!» – и бин-амира уставилась на загорающийся портал и конную процессию, широко распахнув от удивления глаза. Все произошло чересчур быстро. В облаке пыли она едва успела разглядеть, как на широкий пандус для тех, кто путешествует через Портал верхом, въехал всадник, прикрывший лицо краем чалмы, на белоснежном, словно стены города, скакуне. И как следом за ним в портале исчезает знаменосец, несущий на длинном древке флаг правящего дома Азимов с двумя тонкими вымпелами: символом мирной дипломатической миссии и вторым – личным знаком наследного ибн-амира. Поняв, кто перед ней и куда он направляется, Адиля кинулась обратно, но это было делом безнадежным: она добежала, лишь чтобы увидеть, как во Вратах исчезают задние ноги последнего коня.
Ясно было, что никто бы ее так просто назад не пустил: следовало оплатить проход назад и подождать минуту, пока Портал запустится вновь, за это время всадники ускачут, да и вообще пешком их не догнать. А если задуматься, то и зачем? Неизвестно, что ее враг надумал делать в Ферузе, но намерениям его бин-амира не доверяла, так что решила ввериться воле Ата-Нара, который, приняв ее месть, озаботится и возможностью исполнения.

@темы: пишу, ориджинал, гет, Два берега Хамры

---

@темы: " фото", "мои рисунки"

---

Два берега Хамры, 1

Название: Два берега Хамры
Фандом: ориджинал
Авторы:  Vedma_Natka и Rebel_Rebel (которую я еще не затащила на дайр)
Бета:  Katze_North
Размер: планируется макси, тут 6 700 слов
Пейринг/Персонажи: Адиля бин-Джахира, Шаир ибн-Хаким, Рахим ибн-Селим, Хаким ибн-Саиф, Селим ибн-Садик, Саиф ибн-Асад, Газаля бин-Захра
Категория: гет
Жанр: фентези, романс, драма, экшен, юмор
Рейтинг: G
Предупреждения: пахлава под сенью тамариндов, разнообразные аллюзии, псевдоарабская поэзия
Краткое содержание: Соблаговолите ли вы, достопочтенные, услышать историю о мести и любви, о свадьбах желанных и нежеланных, о сбежавшей принцессе и ищущем ее принце, о схватках и погонях, о поэтах и кузнецах? О знойной пустыне с коварными самумами, о плодородных оазисах у полноводных источников и прекрасных городах, возвышающихся среди гор и равнин?
Так выслушайте же историю Адили бин-Джахиры и Шаира ибн-Хакима!

Пролог, в котором дети задают сложные вопросы, а взрослые повествуют о легендарных временах

У юной нави, еще не имеющей опыта и лишь познающей все оттенки понятия Чести, часто возникают сложные вопросы, дать на которые достойные ответы – задача, достойная мудреца. Маленькая бин-амира Ручеек не была в этом исключением, впрочем, пытливый ум у ребенка – радость для понимающего родителя.
Вволю наскакавшаяся с деревянным саифом девочка радостно рассказывала матери, как гоняла по поляне в саду своего приятеля Тигренка, пока мать расплетала ее черные косы и расчесывала пышные локоны, спускающиеся на бледно-пурпурные плечи бин-амиры. Видит Пресветлый Отец, что прекрасная Джахира хотела бы чаще проводить время со старшей дочерью, но путь амиры усыпан не только жемчужинами наслаждений, но и агатами долга перед страной.
Однако те вечерние минуты, которые мать и дочь делили промеж собой, принадлежали только им и никому кроме. Это было время для приятных спокойных занятий, для тихих игр, чтения, увлекательных историй, маленьких секретов и важных бесед. Когда, как не теперь, было задать маленькой бин-амире свой вопрос? Потому, закончив свой рассказ, Ручеек нахмурила прелестный лобик и очень серьезно спросила:
– Матушка, ведь правду говорят, что любовь – самая большая на свете драгоценность?
– Истинно так, доченька! – кивнула Джахира, – Ради нее я оставила родную страну Син и направилась в далекие и непривычно жаркие для меня страны.
– К нам! – с удовольствие заключила дочь. – Правильно сделала, а то плохо было бы, если бы ты жила так далеко от нас с папой!
Джахира улыбнулась наивности детских суждений, но сказала, что ей тоже было бы плохо без них.
– Но если всё так, – вернулась девочка к волнующему ее вопросу, – то почему меня постоянно учат, что долг и честь превыше всего? Ведь любовь должна быть выше?
– Как ты уже выросла, драгоценность моего сердца, – с легкой грустью, но и с гордостью за дочь, сказала амира, – меж твоих рожек возникают такие взрослые вопросы! Давай ты ляжешь и послушаешь.
– Это будет как сказка на ночь? – радостно спросила Ручеек и быстренько улеглась, довольно зажмурившись в предвкушении – и еще оттого, что у матери нашлось столько времени, чтобы побыть с ней.
– Да, и это будет очень важная сказка.
Джахира накрыла дочь шелковым покрывалом, простеганным и набитым пухом, ибо дни в амирате жарки, но ночами приходит истинная прохлада. А потом сама прилегла поближе, так что дочери сложно было смотреть ей в лицо, зато удобно играть черными локонами, спускающимися на сиреневую грудь.
– Когда-то, очень давно, наш народ отделился от солнца, как копья его лучей, которые обломались и обрели свой разум. Лучей этих сделалось великое множество, они сновали по всей земле и сталкивались друг с другом, отчего порой вылетали искры и начинались пожары.
– Мы уже умеем сдерживать свою магию и не начинаем пожаров!
– Конечно, жемчужинка моя, теперь умеем. Но учиться навьям пришлось долго, и мы претерпели немало бед и изменений до тех пор, пока смогли справиться с собой. Древние навьи были нетерпеливы и несдержанны – и легко вспыхивали и от гнева, и от радости. Но самые большие костры всегда пылали от любви и ревности, и порой их очень долго нельзя было загасить.
– Это было плохо, – серьезно сказала Ручеек, которая широко распахнула свои миндалевидные черные глаза – и казалось, сейчас в них были видны отблески страшных пожаров, занимавших теперь ее воображение.
– Очень плохо, – согласилась Джахира. – Поэтому те, кто остались в живых после тех пожаров, хотели сделать так, чтобы любовь не обжигала. Мы думали сами и искали помощи у великого Ата-Нара, и в конце концов ответ нашелся, как всегда находится, если очень долго искать. Хотя не всегда ответы бывают приятны.
– Я знаю. Долг не должен быть приятен, но он всегда поддерживает нашу Честь.
– Именно. И так навьи узнали, что тихий и не обжигающий огонь любви горит, как в камине из твердого камня Долга и Чести. Тогда были сложены Кодексы, которые соблюдают нави во всех частях великого Шара, и Кодексы эти говорили о правах и обязанностях, и о Чести…
– И Дуэльный Кодекс тоже, – Ручеек зевнула.
– Это так. Исполняя их, навьи стали жить намного дольше, чем раньше. А тот, кто живет долго, делается достаточно мудр, чтобы научиться жить счастливо, даже не пылая костром сжигающей все вокруг любви и не делая нечастным окружающих.
– А я ведь хорошая, мамочка? Я знаю свой Долг и берегу свою Честь? – испуганно спросила Ручеек, округлив глаза.
– Конечно, радость моего сердца, – Джахира улыбнулась и успокаивающе погладила ее по голове.
– Ну тогда ладно. Потому что я тебя очень люблю и не хочу, чтобы ты сгорела!
– Я верю, что ты меня не сожжешь, – улыбнулась амира и поцеловала в лоб свою маленькую дочь. – И когда вырастешь и примешь свое взрослое имя, то восславишь его в веках истинным соблюдением Чести.

Глава первая, из которой любезный слушатель узнает о вражде между родами Феллахов и Азимов, отчуждении двух амиратов и о трудностях в отношениях отцов и детей

Бин-амира Адиля шла по дворцу и злилась не на шутку. Нави, знающие пылкий, воистину пламенный характер бин-амиры, встретив ее, отступали, отчаянно надеясь, что кипятится она не из-за них, так как гневливая дочь амира славилась быстротой в принятии решений по отношению к провинившимся, и решения эти были скорее справедливыми, нежели милосердными. Впрочем, никакого внимания на придворных и слуг она не обращала, так как виновник ее настроения находился слишком далеко, а срываться на невиновных Адиля привычки не имела. Даже сейчас, когда ее ярость грозила превратиться в огненный гейзер, который невозможно остановить, всё, чего хотела девушка – это запереться в своих комнатах, чтобы не перелить чашу гнева на посторонних и в покое понять, что ей делать со своей жизнью.

А дело было в том, что менее получаса назад бин-амиру призвал в свой кабинет ее отец, амир Рахим ибн-Селим, да пребудет он вечно, чтобы сообщить известие, которое сам амир считал приятным, но его дочь, увы, была с ним в этом совершенно не согласна.
Амир встретил любимую дочь сияющей улыбкой:
– Доченька, дорогая поздравь, меня, мы договорились с ясминцами! Войны не будет!
Обрадованная Адиля кинулась отцу на шею. Действительно радостная весть!

Тут следует сказать, что отношения между Ясминским и Шаярским амиратами, раскинувшимися, будто два лебединых крыла, по берегам великой реки Хамры, не ладились с давних пор. Красная река щедро дарила свое благословение всем, кто нашел возле нее приют посреди безводной пустыни, однако ясминцы и шаярцы слишком часто не могли решить, как им разделить это благословение между собою по чести и справедливости. Едва выдавался более жаркий, чем обычно, год – и Шаярскому амирату требовалось больше воды для его многочисленных ирригационных каналов, как ясминские рыбаки спешили обвинить шаярских земледельцев в том, что из-за них в реке хуже плодится рыба, а моллюски и вовсе скоро переведутся. Шаярцы, впрочем, в долгу не оставались, утверждая, что ясминские ткацкие мануфактуры загрязняют воду в реке – и в проблемах с рыбой, ясное дело, они тоже виноваты сами. Поэтому два амирата вот уже которое поколение постоянно находились на грани войны, хоть и были соседями, в буквальном смысле пьющими воду из одного источника.
Однако при дедушке бин-амиры, покойном Селиме ибн-Садике, дела пошли еще хуже, чем обычно. Тогда ясминский амир Саиф ибн-Асад, известный резкостью поступков, поставил всю шаярскую правящую семью Феллахов на грань бесчестия. Это пренеприятное событие случилось в тот день, когда на водах Хамры встретились две амирские ганьи – Ясминии и Шаярии. Ганья амира Саифа тем самым не воздав полагающиеся благородному шаярскому амиру причитающиеся ему по праву рождения почести. А ведь даже во время войны, перед речным сражением, амирское судно всегда поднимало второй флаг, дабы приветствовать равного происхождением! Можете ли вы себе представить глубину обиды, нанесенной не только амиру Селиму, но и всему его роду?
Шаярский амир, хоть и был человеком мягким, просто так этого оставить не мог. Впрочем, ответил на оскорбление многомудрый далеко не сразу, так что некоторые горячие головы успели пошептаться о том, что миролюбивость амира выше гор, глубже океанов и допускает даже попрание Чести. Но как оказалось, Селим ибн-Садик, мир праху его, всего лишь ждал подходящего случая – и случай представился, благодаря тому, что амир был не чужд прекрасного и не оставлял своим покровительством художников, как, впрочем, и поэтов. Но не о последних речь. Итак, будучи покровителем Ферузской Школы Изящных Искусств, Селим ибн-Садик открывал юбилейную выставку, на которой молодые дарования являли миру силу своих красок. Тут стоит припомнить, что в ту пору искусство бытописания, сиречь жанровых сцен, только входило в моду, и художники демонстрировали свои дерзновенные попытки изобразить жизнь рыбаков или чайханщиков, с трепетом и надеждой взирая на лица сильных мира сего, ибо от их кошельков зависело будущее смельчаков от кисти и холста. Амир с благосклонностью отнесся и к рыбакам, и к чайханщикам, а храмовые танцовщицы вызвали у него одобрительное хмыканье, после чего все картины художника были раскуплены, и он еще долго писал только и исключительно сих прекрасных пери.
Зато возле картины, где другой живописец изобразил весьма яркую сценку с заупрямившимся ишаком, груженым корзинами, которого хозяин тщетно пытался оттащить в сторону, чтобы не перегораживал узкую улочку, Селим ибн-Садик остановился с явно написанным на лице недоумением и даже уточнил, что там нарисовано. Бедный художник вострепетал столь сильно, что за него был вынужден ответить сам накиб школы, который со всей почтительностью разъяснил амиру, что ослы являются довольно своенравными животными и, к сожалению, таковые сцены имеют место на некоторых улицах самого славного города в мире Ферузы, однако никакой осел не умаляет всех достоинств столицы. Выслушав это, амир ответил, что просто был удивлен, увидав среди сцен из жизни шаярского амирата портрет Саифа ибн-Асада, который шаярцем не является, однако теперь он и сам понимает, что на картине изображен всего лишь обыкновенный осел. Амир даже изволил наградить испуганного художника, но животных бедняга с тех пор предпочитал не рисовать никаких.
История эта широко прогремела, и скоро все нави от мала до велика в обоих амиратах знали, как Селим ибн-Садик назвал Саифа ибн-Асада задницей ишака, что в некоторой мере было правдиво, поскольку осел на картине действительно был развернут к зрителям филейной частью.
Затаив дыхание, нави ждали, чем ответит Саиф ибн-Асад, но тот поступил с изощренностью, присущей мужу поистине благородному и одаренному умом: отказался и от объявления войны Шаярскому амирату, и от личной мести, сообщив, что отвечать на оскорбление амира Селима – ниже его достоинства. Уязвленный вторично, Селим ибн-Садик прервал все дипломатические и торговые сношения с Ясминским амиратом – и две страны вступили в трудные годы, позже нареченные Временем Отчуждения. Так продолжалось до смерти амира Саифа – и еще годы спустя после того, как ясминский престол занял его сын, сиятельный Хаким ибн-Саиф. Однако нового амира не связывали обязательствами обещания, изреченные его отцом, ибо оскорбление, нанесенное амиру Саифу, было личным. И очередное засушливое лето вновь поставило два амирата перед лицом войны.
Но амир Рахим ибн-Селим вовсе не жаждал орошать поля кровью вместо воды, потому решился на дипломатическую миссию, мудро рассудив, что оскорбление, нанесенное его отцом, все-таки было достаточно велико, чтобы принести за него извинения и тем самым прекратить годы раздоров. Хотя, разумеется, он не мог быть уверен в том, как воспримет его миролюбивый порыв царственный собрат, и отправлялся в столицу Ясминии, город Сефид, с камнем на сердце, о чем его дочь Адиля была прекрасно осведомлена. Оставаясь во дворце, бин-амира тревожилась об успехе чрезвычайно – и сейчас была готова скакать горной козой от радости.
Рахим ибн-Селим возрадовался, глядя на это, и сказал:
– Сердце ликует, когда я вижу почтительную дочь, так горячо поддерживающую отца во всех его начинаниях.
– Долг моей Чести – быть подле тебя в беде и в счастье, ата-Рахим, – отвечала на это Адиля.
– Я рад, что мне не придется долго уговаривать дивную Адилю, ибо она знает свой долг и с удовольствием покорится ему, – с некоторым облегчением отозвался амир, явно готовившийся к проявлениям строптивости.
У бен-амиры сжалось сердце в подозрении, что ей вовсе не понравится то, что ей сейчас скажет отец, и она промолчала.
– Ты же знаешь, любезная дочь, что, при всем моем стремлении к прекращению вражды между амиратами, меня связывают законы Чести – и я не могу просто забыть оскорбление, нанесенное нашей семье. Однако амир Хаким показал себя человеком разумным – и мы сговорились разрешить все дружественным путем. То бишь, твоей помолвкой с ибн-амиром Ясминии Шаиром. Так мы покажем всем, что наши семьи считают друг друга равными, и меж нами не останется никаких обидных недоразумений, препятствующих как миру, так и восстановлению торговли.
Адиля, которая искренне считала, что даже последний метельщик, хромой и одноглазый, будет ей лучшей парой, нежели Шаир ибн-Хаким, некогда ранивший ее куда больнее, чем дед ранил ясминского амира, едва могла вдохнуть чистейшего прохладного воздуха, который вечерний ветерок завевал в покои ее отца. Бин-амира застыла, не в силах ни вымолвить полслова, ни даже шевельнуться – и лишь увидев глубокое искреннее беспокойство на лице отца, смогла сделать вдох и сдавленно произнести:
– Прошу меня простить, любезный отец, я должна подумать об этом в одиночестве.
Больше всего ей сейчас хотелось выбежать из отцовских покоев быстрее газели и громко хлопнуть дверью, однако она сохранила достоинство и внешнее спокойствие, степенно покинув комнаты амира Рахима. Ведь тот действительно не знал ни о чем произошедшем меж Шаиром и Адилей, а девушка вовсе не была уверена в том, что в принципе способна говорить о вещах столь низменных.

В это же самое время в самом сердце Сефида, в Золотом дворце, благородный Хаким ибн-Саиф также испытывал некоторые затруднения со своими обязанностями правителя амирата и отца весьма горячего и своенравного сына. Ибн-амир Шаир тоже не выказывал ни малейшей радости от известий о грядущей помолвке.
– Лучше бы пресветлый отец решил меня женить на горной львице, в их крови куда больше благородства! – прямо заявил он и сложил руки на груди, показывая тем самым, что готов сдерживать свой гнев, но притом сверкал глазами подобно упомянутой им дикой кошке.
– Я всегда полагал, что мой сын достаточно разумен, чтобы поспешность мыслей не путать с решительностью. И как стыдно должно становиться в таком возрасте, если родитель возвращается к детским поучениям и взывает к чувству долга, напоминая, что Честь куда выше личных предпочтений, – ответствовал на это ясминский амир.
– Отец, я уважаю тебя, – сказал Шаир ибн-Хаким со всем должным почтением, под которым, однако, любой разглядел бы языки пламени гнева, – и заслужил твоего уважения в ответ. За кого ты меня держишь – за ребенка, еще не получившего истинного имени?! Я не нуждаюсь в поучениях о Чести, ибо только о ней и помышляю сейчас, не желая связывать себя священными узами с женщиной, показавшей себя недостойной своего происхождения и положения!
Амир возвысил тон, услышав, как ему перечат:
– Разве ты знаешь вкус пахлавы, едва услыхав голос повара, который ее приготовил? Так отчего же ты столь смел в суждениях о высокородной нави, которой еще не видел в глаза? Я же отныне знаком с ее отцом, и досточтимый Рахим ибн-Селим пришел к нам с миром и со всем возможным почтением и уважением. Я слышал его речи и согласен с ним во всем, потому верю, что Адиля бин-Джахира является достойной дочерью столь достойного отца. Она уже помогает ему в государственных делах и будет тебе прекрасной опорой и поддержкой, когда ты взойдёшь на трон и множество дел будет возложено на тебя. Тех самых, от которых ты сейчас огражден по юности своей, так как, любя тебя выше звезд, я даю тебе слишком много свободы!
Нужно заметить, что, в силу описанных ранее событий, Хаким ибн-Саиф поначалу относился к своему правящему собрату не без предубеждения. А сказать точнее – ожидал от него поминутно какого-нибудь коварства, несмотря на благодушие и уважение, которые выказал высокородный Рахим при встрече. Впрочем, амир Хаким, ни в малейшей степени не унаследовавший резкий нрав своего отца, тоже был настроен разрешить дело миром – и принял шаярца со всем радушием и всеми возможными почестями. Но с беседой о деле, ради которого состоялась встреча, тянул, надеясь сперва выяснить побольше о том, каков Рахим ибн-Селим из себя и каковы его взгляды на управление страной и вопросы дипломатии. Поэтому, когда оба почтенных амира уселись за уставленный яствами стол, Хаким ибн-Саиф завел светскую беседу о текущих делах в собственном амирате и соседнем.
Общая беда засушливого лета была нитью, на которую нанизывались бусины беседы. Так они коснулись и проблем орошения, и содержания в порядке каналов, и уменьшения податей в неурожайный год, находя речи друг друга все более разумными. Но самое сильное понимание они нашли друг в друге, когда Рахим ибн-Селим упомянул о пренеприятном случае: в рвении своем один накиб города на Юго-Западе Шаярского амирата удумал "экономить воду в колодцах" и повелел всем жителям наполнять бурдюки и ведра для питья и приготовления пищи из канала. Будто вода в колодцах не зарастает грязью и тиной, если ими не пользоваться, и будто пересыхают подземные источники оттого, что нави черпают из них, как должно, а не от палящего зноя! Одним словом, из-за глупого накиба горожане целую неделю были обречены не только на похлебку, но и на чай и пахлаву с сильнейшим запахом козьего загона, потому как из канала, разумеется, всегда поили скот. И только личное вмешательство амира разрешило эту прискорбную ситуацию.
Рахим ибн-Селим высказал печаль, которую невозможно разделить с нижестоящими, ибо она касается их и может задеть ранимые души:
– Слуги амира преданны и усердны, но, к большому сожалению, нередко глупы, как куры. И под их высокими кулахами с тем же успехом может быть спелая дыня вместо головы. Вот вы, достопочтенный амир, навь и правитель рассудительный – скажите мне, прав ли я? Ибо часть моих советников противится тому, чтобы я выгонял со службы сахибов верных, но пустоголовых. Словно верность амиру – редкость, подобная оазису посреди пустыни, а не качество, должное быть в наличии у любого честного навья амирата!
И Хаким ибн-Саиф, в землях которого так же находились излишне ретивые слуги, а среди советников попадались упрямцы, так же настаивающие, что верность превыше разума, согласился с шаярским амиром, как с братом.
– Вы, достопочтенный Рахим ибн-Селим, правитель не только мудрый и справедливый, но и весьма великодушный, – от чистого сердца сказал амир Хаким, – поскольку лишь прогнали глупца с кресла, занимаемого им не по праву и не по способностям, никак не наказав его за причиненный городу вред. Воистину, душа ваша столь же щедра, как силен ваш разум!
И сердца обоих амиров возрадовались, и поняли они, что не продолжать вражду, затеянную их отцами, будет хорошо для них и хорошо весьма. Так что теперь Хаким ибн-Саиф был всерьез раздосадован тем, что встретил сопротивление своим планам у сына, на которого возлагал надежды, как на продолжателя своего дела.
Однако у юного ибн-амира были на сей счет свои соображения – и уступать отцу он не собирался.
– Ата-Хаким, поверь, искренняя радость переполняет меня, когда я слышу, что вы с амиром Рахимом смогли найти общий язык, но радость эту отравляет, как яд в бокале сладкого шербета, мысль о том, что ты ошибаешься. Адиля бин-Джахира уродилась не разумностью в отца, а дурным характером в деда. И ничего, кроме новых бед, этот брак не принесет ни нашей семье, ни нашему государству.
И наполнился Хаким ибн-Саиф гневом столь сильным, что, казалось, роскошная чалма лучшего синского шелка, увивающая его мудрую рогатую голову, сейчас задымится и вспыхнет пламенем.
– Лучше бы ты сам, сын мой, удался в деда каким полезным качеством, достойным разумного навья, а не ослиным упрямством, коим он запомнится в веках! И не тебе пенять на чье-то сходство с родственниками!
Про себя же амир подумал, что, возможно, почтенный Селим ибн-Садик, мир его праху, был полностью прав в своем оскорблении амира Саифа, и сходство с ним у бен-амиры Адили вовсе не является недостатком. Однако же счел неприличным так сильно принижать своего отца – и потому мудро умолчал о сей мысли.
– Упрямство, о драгоценный мой отец, можно возвести в достоинство, – ответил уязвленный и разгневанный Шаир ибн-Хаким, – если оно уберегает от ошибок, от которых не в силах уберечь мудрость, подобная твоей. Ибн-амира Адиля недостойна ясминского престола.
Тут амир Хаким воздел руки к потолку, будто кто-нибудь, кроме голубей, там, над крышею Золотого дворца, мог услышать его стенания, и изрек:
– Твой досточтимый прапрадед Устад был прозван "мастером", поскольку был великим строителем, возведшим множество прекрасных дворцов и храмов по всей стране, твой прадед Асад получил свое имя "лев" не только за роскошные локоны – он был отважен и смел, твой дед Саиф назывался "меч" – и при нем Ясминский амират прирос новыми землями. Я, отец твой, с гордостью ношу имя "мудрый" – и каждый день обращаю разум на благо государства. Ты, о мой строптивый сын, зовешься "поэт", и красноречие твое известно по всем амиратам. Но, ради всего святого, найди ему толковое и достойное правителя применение, вместо того, чтобы перечить родному отцу и ставить порывы и заблуждения своего молодого сердца выше блага страны. Их место – в твоих бейтах, а не в государственных делах. Не следует ибн-амиру путать себя с героем романтических сказаний, кои считают наследственную ненависть делом доблестным и достойным. Так как дело рассказчика – призвать слушателя и не дать ему уйти, потому идут в ход и кровавые сечи, и бездумные поступки, от которых всем сочиненным этим краснобаем навям делается лишь тяжелее. А дело правителя – раздумывать над своими действиями, не допускать лишней розни и делать жизнь живых подданных легче!
После этих слов амир Хаким, утомленный сыновьим упрямством не меньше вола, принужденного крутить мельничное колесо, под которое насыпали камни вместо зерна, рассудил, что молодого Шаира следует оставить в одиночестве – и запертым в его покоях – чтобы тот имел возможность остыть головой и сердцем и еще раз взвешенно рассудить о своем поведении, ставящем под угрозу благополучие амирата. Хаким ибн-Саиф, как и Рахим ибн-Селим, не знал ровным счетом ничего о случившемся между ибн-амиром и бин-амирой. Возможно, если бы мудрые амиры были сразу поставлены в известность, они повели бы себя иначе – и ничего из дальнейшего вовсе не произошло бы. Но провидение, направляемое, как известно любому правоверному, непосредственно огненной волей Ата-Нара, распорядилось иначе.

Вырвавшись из покоев, ставших ей внезапно тесными и лишенными воздуха, Адиля отправилась к себе, стараясь сохранить все возможное хладнокровие, однако бин-амира не обладала такой способностью к лицедейству, при которой придворные могли бы принять ее сдержанность за чистую монету. Впрочем, того, как исчезают нави с ее пути, расстроенная девушка попросту не замечала. Она сейчас не видела почти ничего вокруг, но путь до ее собственной спальни был привычным и недолгим. Войдя к себе, Адиля все же хлопнула тяжелой резной дверью – так, что та издала низкий стон, подобно раненому буйволу – а потом с лязгом задвинула засов. Ненароком выпущенные когти оставили свой след на полированном металле, и Адиля втянула их в пазухи, чтобы немедленно забыться и начать выпускать их, а после прятать, снова и снова.
Закусив нижнюю губу, прекрасная бин-амира обвела комнату взглядом недавно пойманного зверя, который только начинает осознавать, что такое клетка. Она едва ли замечала дивную обстановку своей гостиной, несмотря на то, что все вещи, наполнявшие ее, были тончайшей и изысканной работы, и оживилась, лишь увидав вазу полупрозрачного фарфора, которую немедленно кинула на устеленный коврами в три слоя пол. И сделала это с такой силой, что ваза все же разбилась, хотя на полу можно было ночевать без постели, как в мягчайшей из кроватей. Поняв, что этого ей мало, Адиля метнулась к креслу, схватила с него подушку и принялась избивать ею спинку кресла, попеременно представляя на ее месте своего отца и жениха, которого не видела в своей жизни и предпочла бы никогда и не увидать. Подушка выдержала недолго, разлетевшись лебяжьим пухом, и бин-амире пришлось схватить следующую. Не будь у прекрасной Адили настолько продуманно и заботливо обставленной гостиной, сложно сказать, что она делала бы, когда закончатся подушки. Но подушек в комнате было много, так что, изодрав четыре, бин-амира тяжело упала на мягкую обитую дорогим бархатом тахту, в бессилии опустив руки.
– О великий Ата-Нар, за что ты ниспосылаешь мне испытания, которые невмочь выдержать никакой душе? – возопила Адиля, обращаясь к единому и великому божеству навей, Отцу-Огню. Божество, как водится, не ответило, ибо слишком малы мы, дабы Огонь снисходил к каждой нашей просьбе. Тогда луноликая бин-амира закрыла руками свои прекрасные, как у серны, глаза – и горько расплакалась, упав на оставшиеся подушки. Ей казалось невозможным жить дальше, она ощущала себя только что срубленной смоковницей, чьи листья еще не увяли, а жизнь уже прекратилась. На какую-то минуту Адиля даже подумала, что лучше всего было бы сравнять видимое и кажущееся и покинуть сей скорбный мир навек, но вспыхнувший огонь гнева не дал ей перейти от замысла к действию, и бин-амира воскликнула:
– Нет уж, если лишать жизни, то его, виновника всех моих несчастий!
И на этом прекратила плакать.
Не только мудрецу и могущественному сахиру, но любому разумному навью известно: оказавшись во власти растерянности и переживаний, ты делаешься неловок, неразумен и разрушителен для себя и всех вокруг. Однако, приняв решение, достойный навь становится спокоен, сосредоточен и силен, как никогда. Яснозвездная Адиля собрала две немаленькие дорожные сумы за время, куда меньшее, чем ей требовалось ежеутренне, чтобы совершить омовение и надеть абайю. И, стоит заметить, сделала она это с тщанием и разумностью, весьма завидными для юной особы, выросшей во дворце, вдалеке от тягот и забот. Она выбрала самые скромные из своих одежд и взяла достаточно на смену, прихватила и денег, и неброских украшений, которые, возможно, удастся продать без излишних вопросов, запаслась едой и питьем на первое время. Единственным же настоящим сокровищем прихватила любимый томик синских сказок, зачитанных с детства, но все еще любимых.
Затягивая шнуровки сумок, бин-амира пробормотала:
– «Несправедлива Адиля»! Будь уверен, кисломордый человечишко, я сделаю все, чтобы показать тебе свою истинную справедливость.
И уже то, что бин-амира принялась браниться выражениями, достойными рыночной торговки, а не высокородной особы, показывало, что мыслями она находится далеко от дворца. Все размышления ее, разумеется, сейчас были не из приятных – но одно из них заставило Адилю содрогнуться. И по спине ее пробежал недостойный нави холодок.
– Подумать только, ведь я могла бы и не знать, каков он, этот ибн-амир, проклятый Истинным Пламенем сын человека! И согласилась бы выйти за него замуж, не зная, сколь я окажусь несчастной! – сказала Амира, и слова эти несли зерна истины, поскольку новости из враждебной Ясминии и вправду долетели до нее по случайному стечению обстоятельств.
Несмотря на отчуждение, постигшее два амирата, полностью прекратить любые сношения не смогла бы и армия могущественных сахиров, ибо сказано, что в почтении родственных уз много Чести. Потому жители правой стороны и жители левой стороны реки не прекращали поездок друг к другу, если так уж повелел великий Ата-Нар, что брат с сестрою оказались жителями Ясминии и Шаярии, найдя себе супругов среди подданных иного правителя.
Вернувшихся из поездки на другую сторону долго еще приглашали в гости, или же приходили к ним сами испить освежающего чаю, чтобы расспросить хорошенько, как живут нави из другого амирата. Ибо любопытны нави и высокого, и низкого происхождения, и нет для них пери прекрасней, чем та, что укутана во множество покрывал и лишь изредка оставляет для созерцания волнующий край ступни, как делают некоторые кокетки.
И уж конечно подруга Адили, великолепная шалунья Газаля бин-Захра, вовсю пользовалась возможностью навещать своего двоюродного брата, жившего в Ясминской столице. А более всех сокровищ прекрасного Белого города неугомонной Газале хотелось видеть те собрания лучших поэтов и певцов амиратов, которые созывал Шаир ибн-Хаким в амирские сады в стенах дворца Каср аз-Захаби. Однако брат долго отказывал ей в этом, справедливо полагая, что, каковы бы ни были законы гостеприимства, а провести во дворец амира наперсницу бин-амиры враждебной страны – поступок свойства несколько сомнительного. Но не в характере Газали было отступать, если уж ей чего захотелось – и вот, когда пришел очередной день наречения ее имени, и брат спросил хитрую девицу, чего ей хотелось бы получить в подарок, та вновь попросила провести ее во дворец. Несчастный аж за рога схватился, оценив коварство сестры: отказать в подарке теперь означало бы пойти против Чести. Так и вышло, что Газаля бин-Захра очутилась в благоуханных садах ясминского амира, под видом малики из далекого Сафранского амирата. Впрочем, возможно, именно за коварство Газаля была наказана тем, что ей довелось там услыхать!
На покрывалах, расстеленных на земле и забросанных подушками, где можно было и сесть, и прилечь на боку, отдавая должное щебету и сладостям, в тени раскидистых акаций и тамариндов расположился цвет ясминского государства. Шаир ибн-Хаким собирал общество воистину блестящее и, поскольку образованная молодежь большей частью уже давно была друг с другом знакома, общение велось легко и непринужденно. Оно пересыпалось шутками, будто ароматными специями, и такими естественными вставками драгоценных стихов, будто рождались они прямо сейчас, возникая прямо из воздуха. Впрочем, некоторые бейты действительно были сложены прямо в льющейся медом беседе, на темы, затронутые случайно, про истории, рассказанные прямо сейчас. А путеводной звездой в этом блистательном обществе сиял сам ибн-амир Шаир, достойный своего имени и сходный с ярким апельсином среди листвы.
К несчастью, одна из донесшихся до его ушей новостей была изложена совершенно превратно, о чем Газаля была прекрасно осведомлена, но сказать об этом никак не могла – и ей приходилось лишь покрываться пятнами, слушая, как возводят напраслину на ее возлюбленную наперсницу. Как ни прискорбно говорить об этом, однако, распространяя слухи, благородные навьи порой едва ли не равняются с людьми в искажении правды – а уж если слухи приправлены полынной горечью клеветы, разглядеть за ними истинный облик событий и их участников порой и вовсе невозможно.
Итак, до одного из молодых ясминских маликов дошли рассказы, что ибн-амира Шаярии спесива сверх всякой меры, от чего уже давно страдают и амирские слуги, и шаярские подданные – ибо Адиля брезгует их менее высокородным, чем у нее, происхождением. В подтверждение этого он рассказал историю, которая была бы чудовищной, если бы все действительно случилось так, как изложил перед достойным собранием молодой ибн-ага.
– Горько осознавать, – сказал он, – что в соседнем государстве некоторые малики позорят достоинство этого звания, опускаясь до вещей столь низменных, как обычная кража. Коль не можешь позволить себе драгоценности – пусть твоя Честь сияет ярче алмазов. Однако же некий шаярский эфенди, забыл эту нехитрую истину и был пойман в доме зажиточного купца, выносящим оттуда дорогую брошь. Казалось бы, все тут очевидно – и эфенди должен был понести заслуженное наказание. Но тут в дело вмешалась ибн-амира, рассудившая, что коли похититель – малик, а владелец броши не отличается знатным происхождением, эфенди следует отпустить, а купца – осудить за навет на благородного. Представьте себе, бедняге пришлось еще и заплатить по суду вору, пробравшемуся к нему в дом! Впрочем, удивительно ли? Поговаривают, недавно Адиля бин-Джахира повелела сменить накиба над амирскими охотниками только потому, что он происходит из гулямов, а не от древнего рода.
История вызвала ропот и справедливое возмущение среди собравшихся, которое не могла разделить только Газаля. Ей хотелось вскочить и рассказать, как все было на самом деле, но кузен, внимательно наблюдавший за ней, вовремя заприметил признаки гнева, и, схватив ее в объятья, сунул в рот медовую коврижку, шепча на ухо о необходимости благоразумного поведения. Сверкая очами, Газаля злобно жевала сладость, показавшуюся ей сейчас горше ферханского перца, и слушала Шаира ибн-Хакима, громче всех сокрушавшегося о том, как позорит высокое звание бин-амиры Адиля. Тут-то ибн-амир поднялся и произнес стихи, которые, вызвав у собрания немало восторгов, были позже разнесены по всем углам ясминского амирата.

Один с рождения красив, другой родился быстроногим,
У бин-Амиры титул есть, что тоже, в сущности, неплохо.
Но свет удачи Адиля возводит вдруг себе в заслуги –
И знатность меньшую в укор своим достойным ставит слугам.

В высокомерии своем она про Честь совсем забыла,
Коль вышла б в нави без одежд – пристойней бы себя явила.
Кичиться может лишь глупец тем, что дано ему природой,
Несправедлива Адиля, хотя рожденьем благородна.

И, хотя стихи был достаточно хороши для экспромта, Газаля сочла их отвратительными.

У бин-амиры Адили была очень хорошая память – и каждый бейт мерзкого стихотворения она помнила прекрасно, хотя предпочла бы позабыть навеки. Оскорбительные, несправедливые слова одно за одним вслывали в ее памяти, обжигая смертельным холодом – и в то же время в девушке с новой силой закипал гнев. Это наглый ясминец посмел обвинить ее в бесчестьи, в то время, когда его собственное поведение было недостойно даже захудалого провинциального эфенди! Как смел он ее осудить, не разобравшись в деле вовсе? Стыдно носить титул будущего повелителя над правоверными и быть столь легковерным, не склоняющим своего ума, чтобы рассмотреть все обстоятельства, которые могут оказаться вовсе не такими уж очевидными. Сама Адиля такого бы себе никогда не позволила. И в той истории, которая была предана огласке в столь искаженном виде, именно благодаря ее проницательности наказание понес истинный виновник.
Легко было поверить, что судебное дело чрезвычайно просто, когда обвиняемого в краже поймали в доме обворованного, а поспешно вызванные янычары извлекли у него из-за пазухи опознанную и родственниками, и соседями владельца брошь. Но стоило задать себе вопрос, отчего же навь, не побрезговавший заняться делом, столь не приставшим эфенди, прихватил одно только украшение, не заинтересовавшись прочими, пусть и менее ценными. Увы, Адиля оказалась единственной, кто его задал – и несчастному очень повезло, что его дело попало к ней в руки, случайно отобранное в числе прочих из огромной стопки свитков ее отцом для того, чтобы она упражнялась в разборе судебных решений и постигала премудрости законодательства. Задав вопрос, бин-амира не стала откладывать с выяснением ответа – и пришла к знатному вору, находящемуся в зиндане. Тут и выяснилось все, чего не узнали другие, так как вовсе не стали слушать несчастного эфенди. Брошь принадлежала его отцу, и была среди украшений, надетых на него в тот день, когда, к несчастью своему, он вышел из дому, чтобы не вернуться. Погибший от руки убийцы, навь был оплакан и похоронен, а душа его быстро нашла пойкой в объятьях Ата-Нара, так как он был отмщен и убийца понес справедливое наказание.
Брошь, однако, на теле не нашли – и вот, спустя много лет, сын увидел украшение, да не простое, а фамильное, на чалме купца. Рассудив, что достаточных доказательств права владения у него нет, эфенди решился на тайное возвращение отцовского имущества. Но поскольку не был ловок в воровском деле, то и был пойман. Допрошенный купец со слезами на глазах признал свою вину в том, что некогда польстился снять с трупа привлекшее его украшение. Разоблаченный в поступке, столь противном Чести, сей недостойный пал на колени и умолял лишь об одном: не предавать историю огласке, дабы позор, которым он запятнал себя вовеки, не отбросил тень всеобщего презрения на его семейство. Бин-амира пожалела детей и внуков купца – и тот был отпущен с миром и в молчании, уплатив эфенди за навет и вернув ему отцовское украшение.
Ты видишь, драгоценный мой слушатель, что милосердие и прощение были хорошо ведомы сердцу бин-амиры. Однако теперь она закрыла для них двери своей души, поскольку обида, нанесенная ей ибн-амиром Шаиром, была слишком сильна. Не милосердие, но жажда справедливости направляла ныне руку ясноокой Адили – и ее рука готовилась нести не прощение, но Кровавую Месть.
Скрыв следы своих сборов, она пустила в комнату служанок и позволила там убраться, а также попросила принести ей легкий ужин, годный как для девушки в расстройстве, так и для человека, собирающегося в далекий путь и не намеревающегося нагружать свой желудок тяжелее, чем торговец грузит своих верблюдов.
Поджимая губы и нервно ходя из комнаты в комнату в ожидании ночи, когда все угомонятся, и ей будет легче исполнить свои планы, бин-амира взвешивала свое решение и лишь находила новые и новые подтверждения своей правоты. Всем своим существом жаждала она сейчас только одного: должного возмездия тому, из-за кого ей пришлось пережить позор и пойти против воли возлюбленного отца. Разумеется, правящие семейства даже в дни войны могли разрешить вражду переговорами, а благородные малики – восстановить свою Честь на дуэли, однако, когда прекрасная Адиля думала о том, каков Шаир ибн-Хаким, все иные способы восстановления справедливости, кроме избранного ею, виделись ей совершенно безнадежными.
Не умеющий судить справедливо, насмешничающий, вряд ли он стал бы прислушиваться к той, к которой отнесся как к низшей, а не как к равной. Кроме того, слава о нем разносилась как о блестящем поэте, любителе изысканных речей, но поговаривали, что ибн-амир может отказать в дуэли, взамен высмеяв вызывающего в два-три бейта и предложив ответить тем же. Адиля же вкуса к подобным изыскам не имела и предпочитала выяснять отношения по-простому, с мечом в руке и кодексом Чести в мыслях.
Кроме того, несмотря на весь свой гнев, бин-амира помнила и о своих обязательствах перед семьей и Шаярией. Почтенный Рахим ибн-Селим мечтал о примирении амиратов, для Адили же, что бы ни случилось далее, любая мучительная смерть была лучше замужества с ясминским бин-амиром. Но ее месть могла принести на берега великой Хамры мир – так же, как и ее брак. Ибо законы Чести запрещали навям кровную вражду, и если кто объявил личную месть, то семьям запрещалось ее продолжать и вмешиваться, оставляя это дело между двумя навями, дабы отмщение осталось праведным и не пролилась кровь невинных. Так что, если Всесправедливому Ата-Нару будет угодно принять ее прошение, ни один из амиратов более не поднимет меч на другой во веки веков, покуда правят династии Феллахов и Азимов, мир их очагам.
Это наполняло бин-амиру решимостью стократ, ибо никакое решение, идущее вразрез с Честью, не может считаться справедливым и достойным, но нет никакой чести в том, чтобы разрушать дело мира, отстраиваемого твоим отцом.
Укрепившись от малейших сомнений, Адиля вышла на балкон, с которого были видны прекрасные зеленые сады восхитительной столицы Ферузы, истиной жемчужины, раскинувшейся на берегу обширного озера Даррийя. Как белые и желтые дома знати, так и глиняные дома навей попроще выныривали среди ветвей, как выныривают лодки среди бурных волн в ненастный день. Второго такого города было не найти в обоих амиратах, ибо напоенная водами озера столица Шаярии расположилась на редкой тучности землях. Каждый их клочок за пределами города шаярцы трудолюбиво возделывали, и лишь столице было дозволено цвести пышным, но не плодоносящим цветком.
Само озеро с пристанями и кораблями тоже виднелось вдали. Глаза бин-амиры наполнялись слезами при взгляде на все это, так как она не могла не подумать, что покинет прекрасную Ферузу навек. Положа руку на сердце, Адиля понимала, что шансов добраться до ибн-амира Шаира через его охрану и сразить его, оставшись невредимой, у нее практически нет, так что сейчас она прощалась с тем, что так любила в своей жизни бин-амиры, которую в мыслях уже оставила в прошлом.
Все это было слишком дорого ей, знакомо с самого раннего детства – и она позволила себе задержаться на балконе надолго, покуда последние лучи заходящего солнца не коснулись крыш Ферузы, будто облив их расплавленным красным золотом. Бросив на город прощальный взгляд, Всевидящее Око Ата-Нара закрылось веками земли и неба, и все погрузилось сперва в синий сумрак, а затем – в ночную тьму и благословенную тишину, нарушаемую лишь стрекотом цикад, редкими вскриками ночных птиц и далекими голосами сторожей, извещающих, что в Ферузе все спокойно. Адиля горько усмехнулась этим привычным словам: ни у нее на сердце, ни в столице, ни в амирате – спокойно не было вовсе. Но город беззаботно спал, ничего не зная о происходящем в дворцовых покоях.
Нетерпеливо поджидая, пока дворец угомонится и уляжется спать, Адиля даже успела почитать. Самой бин-амире не приходилось уговаривать себя бодрствовать. После всего произошедшего казалось, что ей не удастся смежить веки целую неделю. Наконец все затихло, и в темно-синих хафтани и чалме – одежде, явно больше подходящей знатной малике, чем безвестной беглянке, зато придающей незаметности в темноте, Адиля выскользнула из своих покоев.
Если цветущая Феруза была царственным венцом, покоящимся меж рогов достойнейшей семьи Феллахов, то сады амирского дворца по праву могли считаться самой крупной и редкой драгоценностью в этом венце. Правители Шаярского амирата, собрав в своих садах все богатства местных пустынных земель, принялись свозить сюда и сокровища иных стран. Здесь были и синские вишни, цветущие по весне подобно сахарным облакам, и огромные яркие цветки из ифрикийских земель – всему находилось место в этих дивных садах. Но, конечно, больше всего тут было розовых и жасминовых кустов, которыми Шаярия славилась среди всех стран. Бин-амира бесшумно скользила по дорожкам сада, стараясь оставаться незамеченной под сенью деревьев, в облаке восхитительного жасминового аромата, разлитого в воздухе сотнями сотен раскрывшихся к вечеру молочно-белых цветков.
Услыхав шорох промеж кустов катха, Адиля затаила дыхание и недвижно прижалась к стволу высокого кипариса – но почти сразу увидала, как на тропинку из кустов выскочил серый кот, в погоне за одному ему видимым в темноте ночным насекомым. Мысленно отругав себя за излишнюю пугливость, бин-амира двинулась дальше, больше уж не останавливалясь. Ее путь пролегал к храму, окна которого были видны издали, подсвеченные сиянием священного пламени. Не скрипнули хорошо смазанные тяжелые двери, легко впуская пришедшую внутрь. Каждый имеет право обратиться к Отцу-Пламени в любое время – и ночь, удобная для уединения, так же хороша, для этого, как и день, когда Ата-Нара славят сообща.
Золотые и красные отблески пламени показались Адиле предзнаменованием, но она пока не могла понять, что оно означает. Веря во всеблагую справедливость Единого, она заранее признавала правоту любого его решения, однако спокойствия это ей не добавляло, ибо мы, нави – создания несовершенные, и желаем, чтобы все случалось по нашим замыслам.
Ритуал подания личных прошений Ата-Нару бин-амира, как любая правоверная, знала с детства. Она привычным движением взяла чистый свиток из корзины и прошла вглубь храма, где стояли конторки для просителей. Ее калям сновал над бумагой быстро и без заминок: Адиля успела повторить эти слова про себя не меньше сотни раз, заучив каждое наизусть. Вскоре свиток вызова был закончен – оставалось лишь окропить его кровью, скрепив тем самым клятвы мести, записанные простыми чернилами, и придав им силу. Менее серьезные прошения подобного не требовали.
Выхватив острый нож, Адиля полоснула себя по среднему пальцу левой руки, коснулась им лба и свитка в месте печати и свернула бумагу. Поцеловав сверток, вознесла короткую молитву – и с неистово бьющимся сердцем бросила свиток в огонь, где он должен был закалиться или сгореть. Адиле никогда не доводилось видеть этого раньше, так как подобный вызов был делом нечастым и слишком личным, посему она расширившимися глазами наблюдала, как свиток завис в пламени и принялся серебриться, будто превращался в благородный металл. От него протянулось серебряное щупальце, схожее с тем, что появляется из священного пламени, когда оно связывает двоих брачными узами, коснулось лба и губ бен-амиры и проникло внутрь горячей волной. Клятва мести была принята, и не было для Адили теперь ходу назад.
Свиток разделился на два, меньших по размеру, и один исчез, чтобы быть донесенным до Шаира ибн-Хакима, имеющего право знать, что его вызвали, а второй упал вниз, и Адиля сама отнесла его к большому храмовому свитку, где часто отмечались браки, рождения и смерти, и изредка – клятвы кровавой мести. Девушка положила малый свиток на большой, и он растворился там, оставив красную запись. Их связь с Шаиром ибн-Хакимом была теперь так же нерасторжима, как мог бы стать нерасторжим их брак.
Дело было сделано. Поклонившись перед уходом Негасимому Пламени на алтаре, как подобает, бин-амира Адиля вышла из дворцового храма в темную и теплую шаярскую ночь, которая по-прежнему дышала покоем, не подозревая, сколь грозные и судьбоносные события вершатся под ее расшитым звездами покровом. Она легко приняла Адилю бин-Джахиру в свои объятья, скрыв ее от чужих глаз, и никто – ни навь, ни зверь, ни птица – не могли узнать, куда отныне пролегают пути мести бин-амиры. Хотя пролегали они прочь от стен дворца, к порталу, ведущему прямо в столицу Ясминского амирата, сияющий белый Сефид.

@темы: пишу, ориджинал, гет, Два берега Хамры

---

@темы: " фото", "мои рисунки"

---

Буква, из-за которой я не написала роман

Название: Буква, из-за которой я не написала роман
Автор:  Vedma_Natka
Бета:  Katze_North
Размер: драббл, 610 слов
Пейринг/Персонажи:, Автор, Печатная Машинка, упрямая Буква
Категория: джен
Жанр: быль, драма
Рейтинг: G
Краткое содержание: см. название
Примечание: Вообще это история из моей жизни. Так вот оно все и было.

Писать я начала лет в тринадцать. К шестнадцати родители поняли, что это все серьезно и мне надо, и отдали мне папину портативную печатную машинку, на которой он так и не написал диссертацию, ради которой она была куплена десять лет назад.

Машинка была шикарная! Красный корпус, белый чехол! Правда, не печатала букву «х», там была сломана сцепка между клавишей и той штукой, которая собственно печатает.

Это было офигенно, я ведь сделалась самым взаправдашним писателем! Я делала наброски в тетради, потом ставила на стол машинку, заправляла ее тонкой-претонкой бумагой – в два слоя, а посередине еще копирка, потому как опасалась, что если дать подругам почитать мое гениальное творение, созданное в единственном экземпляре, то оно еще пропадет, как пропал роман двух моих одноклассниц, который нашелся лишь через пару лет у третьей одноклассницы, которой дали почитать, а потом бабушка совершила на ее комнату разбойный налет из тех, которые бабушки называют уборкой, после которого роман не находился долгих два года. Печальная судьба, а ведь мог и совсем не найтись. В общем, опасаясь за судьбу романа, я печатала сразу в двух экземплярах, оставляя пробел вместо «х» и потом дорисовывая эту букву ручкой. Очень распространенная оказалась буква русского языка, я постоянно удивлялась, при том, что уж имена и названия у меня всегда были без «х».

Самым замечательным в печатании на машинке было переводить каретку, чтобы сдвинуть бумагу для следующей строки. Она сначала делала замечательное длинное «тррр», пока ехала из края в край, а потом в конце приятно отзванивала, сообщая, что можно печатать дальше.

А еще, чтобы лучше шел творческий процесс, пока писала, я жгла свечи. Понятно же, что свечи – это куда интереснее обычной лампы, а еще, если не подбиралось подходящее слово, можно было смотреть, как стекает парафин – все же смотреть прямо на свечное пламя утомительно.

После того, как я заканчивала писать, машинку нужно было прятать, вытаскивая напечатанное перед тем, как упаковать её в чехол. А не так-то легко было заправлять два листа с копиркой, поэтому я старалась очередную сцену уложить в целый лист или в два за один подход, более-менее приучаясь к тому, чтобы укладывать мысль в удобный формат. Это умение писать столько, сколько нужно, кстати, не раз пригождалось мне в дальнейшей жизни, хотя со временем и поистратилось.
Но моей душе все-таки ужасно не нравилась вписанная от руки «х», она выглядела корявой, была другого цвета и привлекала внимание среди аккуратных строк машинописного текста. И вот, в какой-то момент, утомленная этим несовершенством, я взяла молоток и принялась, дойдя до нужной буквы, прислонять ее к бумаге вручную и ударять по ней молотком, чтоб пропечаталась. Надо сказать, фокус более-менее удался и, хотя буква часто выглядела смазанной, она хотя бы не выделялась среди прочих таких же.

Но, по какой-то странной причине, машинке такое обращение не понравилось, и она сломалась. Перестала делать «трр» и «дзынь» и глухо замерла, не двигаясь после каждого удара по клавише. Я была опечалена безмерно, ведь писать роман мне нравилось.

Сломанную бедняжку отнесли в ремонт, но там нужной детали не нашлось, все же модель была не нова и не распространена. Нам предложили поставить вместо сломанной деталь от другой машины, но та продержалась всего лишь еще две страницы, и машина снова встала.

Так, на семьдесят третьей странице, заглох роман моей юности и остался лежать в папке, копию же я подарила подруге – зря, что ли, печатала старательно два экземпляра?

Ну а поскольку писать только от руки и не перепечатывать на машинке стало как-то скучно, я решила, что лучше пока побуду художником, и оставалась им, пока спустя много лет мы не завели компьютер.

Я до сих пор думаю, что было нечто кармическое в том, что мой роман так и не был дописан из-за подлого характера буквы «х» – ведь ни одна другая буква русского языка не положит Х на ваши планы.

@темы: пишу, ориджинал, джен

---

Быстрые

+2

Первые два акрил по картону, третий - акварель. Акварель скатывается, не очень подходящий для нее этот современный картон.

@темы: акварель, акрил, "мои рисунки"